Это пролог к книге "Мы погибнем вчера" , автор Алексей Ивакин
"Меня нашли в воронке. Большой такой воронке - полутонка хорошие дыры в земле роет. Меня туда после боя скинули, чтобы лежал и воздух своим существованием больше не портил.
Лето сменилось зимой, зима летом, и так 65 подряд лет. Скучно мне не было, тут много наших, да и гансов по ту сторону дороги тоже хватает. В гости мы, конечно, не ходили друг к другу. Но и стрелять уже не стреляли. Смысла нет. Но и война для нас не закончилась. Все ждем приказа, а он никак не приходит.
А нашли меня осенью. Листва была еще зеленая, но уже готовилась к тому, чтобы укрыть нас очередным одеялом. Хотя мертвые не только сраму не имут, но и холода не боятся. Чего нам бояться то?
Нашли меня случайно - молодой парнишка, чуть старше меня, лет двадцати, наверно. Сел на краю воронки, закурил незнакомым ароматным табаком, и с ленцой ткнул длинным щупом в дно. И надо ж, прямо в ногу мне попал.
Он прислушался к стуку металла о кость, ткнул еще несколько раз, и, отплюнув в сторону недокуренную папиросу с желтым мундштуком, спрыгнул вниз. Расточительные у нас потомки. Мы самокрутку на четверых порой делили.
В несколько взмахов саперной лопатки, он снял верхний слой почвы надо мной.
'Есть!' - воскликнул он, когда металл отвратительным звуком ширкнул мне по черепу. Больно мне не было. Было радостно и удивительно - неужели?
Пацан отложил инструмент в сторону и достал немецкий штык-нож. Интересно, где он его взял? На той стороне подобрал? Не похоже, вроде блестит, как новенький. Не то, что мой, от трехлинейки. Тот, после последней моей атаки, так и заржавел, нечищеный.
По косточке он начал поднимать меня, а я пытался подсказать ему, где, что лежит. Конечно, мне все равно - подумаешь, зуб тут останется, или там палец, но как-то не хотелось часть себя оставлять.Ну не хотелось.
Жалко медальон осколком разбило. Хоть бы весточку моим передали, где я да что я. Впрочем, вряд ли бы она дошла. Брату, сейчас наверно уже лет 70. Где он сейчас? Жив ли? Или ждет меня уже там? Ну а Ленка точно не дождалась. И правильно сделала.
Эй, эй! Парень! Куда глину кидаешь? Это ж сердце мое, пусть и бывшее! Не услышал.Хотя сердце тогда в лохмотья разорвало.Когда мы бежали по полю, к дороге, земля в крови, кровь на сапогах, тогда и шмальнуло. Я сразу и не понял, пробежал еще метров сто, траншея с фрицами приближалась, хочу прыгнуть уже, смотрю, а винтовки нет, и граната из руки будто выпала.Оглянулся, а тело мое лежит, голова вдрызг, грудь разворочена и только ноги в ботинках еще дергаются.
Сейчас даже смешно. А тогда страшно было. И чего делать - не знаю. Упал, пополз обратно, пытаюсь винтовку схватить, а не могу. И мычу, мычу.Мне б, дураку, 'Отче наш' вспомнить. А как его вспомнить, если я его и не знал никогда? Комсомольцам религиозный опиум ни к чему. Это мне еще отец объяснил, когда колокола с церкви сбрасывали и крест роняли.
А наши немцев из траншеи тогда все-таки выбили. Покрошили не мало, но и нас полегло - почти весь батальон.
Потом половину оставшихся собрали, и они ушли над лесом на восход.Как были - с пробитыми касками, в бинтах, оторванными ногами - они шагали над землей. Красиво шли. Молча. Не оглядываясь.
А мы остались.
А парень нашел осколки медальона и матюгнулся так, что с рябинки над ним листочки посыпались. От расстройства снова закурил, разглядывая находку.И тут подошел второй. Первый молча протянул ему остатки медальона.
Второй только вздохнул: 'Эх, блин, еще один неопознанный'Первый молча кивнул, докурил и снова спустился ко мне.
Да ладно вам, ребята, хотелось мне сказать, не переживайте. Я без вести пропавший, обычный солдат. Таких, как я, много. Только подо мной в воронке еще 10 наших. Из нашего взвода. И все неопознанные рядовые. У кого потерялся медальон, у кого записка сгнила, а кто и просто не заполнил бумажку. Мол, если заполнишь - убьет. А войне по хрену на суеверия. Она убивает, не взирая на документы, ордена, звания и возраст.
Вон рядом совсем, сестричку с нашим лейтенантом накрыло одной миной. Она его раненного уже вытаскивала с нейтралки. У комвзвода, кстати, медальон есть. Я точно знаю.
Мужики! Найдите их! Вместе мы тут воевали, потом лежали вместе. Хотелось бы и после не расставаться.
Так думал я, когда наше отделение пацаны в грязных камуфляжах тащили в мешках к машине.
Так думал я, когда нас привезли на кладбище, в простых сосновых гробах - по одному на троих.
Так думал я, когда нас тут встретили ребята с братских могил. В строю, как полагается.
Так думаю я и сейчас, уже после того, как мы ушли над лесом на восток.
И оглядываясь назад, я прошу - мужики! Найдите тех, кто еще остался!"

Хорошо написано,действительно за душу берет!

это да

поклон!

Вот еще стих душевный.Автор не известен.Стоит могильная плита
На старом кладбище у леса,
Вокруг неё кресты стоят
Погнуты временем и ветром.
А под плитою нет цветов
Сюда давно никто не ходит
Лишь между согнутых крестов
Бродяга – ветер воеводит.
Пол сотни лет прошло с тех пор
Как не дождался Он парада
Теперь не помнит уж никто
Про подвиг русского солдата.
Время застынет у плиты,
И помолчит минуту стоя
И выпьет за помин души –
За не известного героя.

Его зарыли в шар земной,
А был он лишь солдат,
Всего, друзья, солдат простой,
Без званий и наград.
Ему как мавзолей Земля-
На миллион веков,
И Млечные Пути пылят
Вокруг него с боков.
На рыжих скатах тучи спят,
Метелицы метут,
Грома тяжёлые гремят,
Ветра разбег берут.
Давным-давно окончен бой...
Руками всех друзей
Положен парень в шар земной,
Как будто в мавзолей...

1944

Душевно,даже рюмку коньячку выпил за них...

Хорошая, нужная тема. Если когда-нибудь, какой-нибудь молодой отпрыск, блуждая по дебрям интернета, натолкнётся на эту тему. И душа его дрогнет, это тоже маленькая Победа.

Илья Эренбург " В мае 1945"

1

Когда она пришла в наш город,
Мы растерялись. Столько ждать,
Ловить душою каждый шорох
И этих залпов не узнать.
И было столько муки прежней,
Ночей и дней такой клубок,
Что даже крохотный подснежник
В то утро расцвести не смог.
И только — видел я — ребенок
В ладоши хлопал и кричал,
Как будто он, невинный, понял,
Какую гостью увидал.

2

О них когда-то горевал поэт:
Они друг друга долго ожидали,
А встретившись, друг друга не узнали
На небесах, где горя больше нет.
Но не в раю, на том земном просторе,
Где шаг ступи — и горе, горе, горе,
Я ждал ее, как можно ждать любя,
Я знал ее, как можно знать себя,
Я звал ее в крови, в грязи, в печали.
И час настал — закончилась война.
Я шел домой. Навстречу шла она.
И мы друг друга не узнали.

3

Она была в линялой гимнастерке,
И ноги были до крови натерты.
Она пришла и постучалась в дом.
Открыла мать. Был стол накрыт к обеду.
«Твой сын служил со мной в полку одном,
И я пришла. Меня зовут Победа».
Был черный хлеб белее белых дней,
И слезы были соли солоней.
Все сто столиц кричали вдалеке,
В ладоши хлопали и танцевали.
И только в тихом русском городке
Две женщины как мертвые молчали.

1945

С.П.Гудзенко

" Перед атакой" 1942

Когда на смерть идут - поют, а перед этим можно плакать.
Ведь самый страшный час в бою - час ожидания атаки.

Снег минами изрыт вокруг, весь почернел от пыли минной.
Разрыв - и умирает друг. И значит - смерть проходит мимо.

Сейчас настанет мой черёд, за мной одним идёт охота.
Будь проклят сорок первый год и вмёрзшая в снега пехота.

Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины.
Разрыв - и лейтенант хрипит, и смерть опять проходит мимо.

Но мы уже не в силах ждать, и нас ведёт через траншеи
Окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи.

Бой был короткий. А потом глушили самогонку злую,
И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую.

Ковалёв Дмитрий Михайлович- в 1940 г. был призван на Северный флот, где прошёл всю войну сначала стрелком морской пехоты, затем подводником.
...........................
Зачем вы красите солдата золотом,
Что над могилами склоняется, скорбя?..
Испытанный и пламенем и холодом,
Он для победы не щадил себя.

Как жесткость у зубчатых стен еловая,
Печаль седых бровей его строга,
Ему к лицу его шинель суровая,
В которой грозно он встречал врага.

Зачем вы эти «...помните, пожалуйста!..»
На камне высекаете слова,
Достойные не мужества, а жалости,
Где гордая и в горе голова?..

У скромного по-братски изголовия
Слова должны быть подвигу под стать.
Здесь неуместно позе многословия
Просительной галантностью блистать!

Голос друга

Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов -
Фанерный монумент -
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!

Слуцкий Б.А.

А он, наглотавшись смертельного ветра,
Упал головой не назад, а вперед,
Чтоб лишние 172 сантиметра
Вошли в завоеванный счет.

Сильно.

Не могу автора найти.

Вот этот хороший


Константин Симонов

(1942)



Если дорог тебе твой дом,
Где ты русским выкормлен был,
Под бревенчатым потолком,
Где ты, в люльке качаясь, плыл;
Если дороги в доме том
Тебе стены, печь и углы,
Дедом, прадедом и отцом
В нем исхоженные полы;

Если мил тебе бедный сад
С майским цветом, с жужжаньем пчел
И под липой сто лет назад
В землю вкопанный дедом стол;
Если ты не хочешь, чтоб пол
В твоем доме фашист топтал,
Чтоб он сел за дедовский стол
И деревья в саду сломал...

Если мать тебе дорога —
Тебя выкормившая грудь,
Где давно уже нет молока,
Только можно щекой прильнуть;
Если вынести нету сил,
Чтоб фашист, к ней постоем став,
По щекам морщинистым бил,
Косы на руку намотав;
Чтобы те же руки ее,
Что несли тебя в колыбель,
Мыли гаду его белье
И стелили ему постель...

Если ты отца не забыл,
Что качал тебя на руках,
Что хорошим солдатом был
И пропал в карпатских снегах,
Что погиб за Волгу, за Дон,
За отчизны твоей судьбу;
Если ты не хочешь, чтоб он
Перевертывался в гробу,
Чтоб солдатский портрет в крестах
Взял фашист и на пол сорвал
И у матери на глазах
На лицо ему наступал...

Если ты не хочешь отдать
Ту, с которой вдвоем ходил,
Ту, что долго поцеловать
Ты не смел,— так ее любил,—
Чтоб фашисты ее живьем
Взяли силой, зажав в углу,
И распяли ее втроем,
Обнаженную, на полу;
Чтоб досталось трем этим псам
В стонах, в ненависти, в крови
Все, что свято берег ты сам
Всею силой мужской любви...

Если ты фашисту с ружьем
Не желаешь навек отдать
Дом, где жил ты, жену и мать,
Все, что родиной мы зовем,—
Знай: никто ее не спасет,
Если ты ее не спасешь;
Знай: никто его не убьет,
Если ты его не убьешь.
И пока его не убил,
Ты молчи о своей любви,
Край, где рос ты, и дом, где жил,
Своей родиной не зови.
Пусть фашиста убил твой брат,
Пусть фашиста убил сосед,—
Это брат и сосед твой мстят,
А тебе оправданья нет.
За чужой спиной не сидят,
Из чужой винтовки не мстят.
Раз фашиста убил твой брат,—
Это он, а не ты солдат.

Так убей фашиста, чтоб он,
А не ты на земле лежал,
Не в твоем дому чтобы стон,
А в его по мертвым стоял.
Так хотел он, его вина,—
Пусть горит его дом, а не твой,
И пускай не твоя жена,
А его пусть будет вдовой.
Пусть исплачется не твоя,
А его родившая мать,
Не твоя, а его семья
Понапрасну пусть будет ждать.
Так убей же хоть одного!
Так убей же его скорей!
Сколько раз увидишь его,
Столько раз его и убей!

Сильная пропаганда.
Прям, хочется пойти и убить фашиста.
Остались еще фашики?

Строем по Эстонии ходят. Даже в хохляндии.

Если мне смерть повстречается близко
И уложит с собою спать
Ты скажешь друзьям, что Захар Городисский
В боях не привык отступать.

Что он, нахлебавшись смертельного ветра,
Упал не назад, а вперёд
Чтоб лишние сто семьдесят два сантиметра
Вошли в завоёванный счёт.

Спасибо!

Ион Лазаревич Деген - танкист-ас

В июле 1941 года добровольно пошёл на фронт в истребительный батальон, состоящий из учеников девятых и десятых классов. Красноармеец. Воевал в составе 130-й стрелковой дивизии. Был ранен при выходе из окружения. Попал в полтавский госпиталь; по счастливому стечению обстоятельств избежал ампутации ноги.
15 июня 1942 года добровольцем был зачислен в отделение разведки 42-го отдельного дивизиона бронепоездов, дислоцированного в Грузии. В дивизион входило два бронепоезда — «Сибиряк» и «Железнодорожник Кузбасса» и штабной поезд. Боевой задачей дивизиона осенью 1942 года было прикрытие направления на Моздок и Беслан. Командир отделения разведки. 15 октября 1942 был ранен при выполнении разведзадания в тылу противника.
После выписки из госпиталя — курсант 21-го Учебного танкового полка в городе Шулавери. Затем переведён в 1-ое Харьковское танковое училище (Чирчик). Весной 1944 года закончил училище с отличием и получил звание младшего лейтенанта.
В июне 1944 года назначен командиром танка во 2-ю отдельную гвардейскую танковую бригаду, которой командовал полковник Ефим Евсеевич Духовный. После летнего наступления 1944 года в Белоруссии и Литве, получил за живучесть прозвище «Счастливчик». Впоследствии — командир танкового взвода; командир танковой роты (T-34-85). Является одним из советских танковых асов: за время участия в боевых действиях в составе 2-й отдельной гвардейской танковой бригады экипажем И. Дегена уничтожено 12 немецких танков (в том числе 1 «Тигр», 8 «Пантер») и 4 самоходных орудия (в том числе 1 «Фердинанд»), много орудий, пулемётов, миномётов и живой силы противника.
Перенес ожоги и четыре ранения, в которых ему достались двадцать два осколка и пуль. В результате последнего ранения 21 января 1945 года наступила тяжёлая инвалидность.

Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Декабрь 1944 г.

Суровое время, суровые стихи.

Это из тех, которые официально нигде не публиковались.

Евгений Михайлович Винокуров- родился в Брянске 22 октября 1925 года в семье профессионального военного и совсем еще юным лейтенантом успел повоевать, командуя взводом.


Глаза

Взрыв. И наземь. Навзничь. Руки врозь. И
Он привстал на колено, губы грызя.
И размазал по лицу не слёзы,
А вытекшие глаза.

Стало страшно. Согнувшийся вполовину,
Я его взвалил на бок.
Я его, выпачканного в глине,
До деревни едва доволок.

Он в санбате кричал сестричке:
— Больно! Хватит бинты крутить!.. —
Я ему, умирающему, по привычке
Оставил докурить.

А когда, увозя его, колёса заныли
Пронзительно, на все голоса,
Я вдруг вспомнил впервые: у друга ведь были
Голубые глаза.
1944

Межиров Александр Петрович- ушёл на фронт со школьной скамьи в 1941 году. Красноармеец стрелковой части на Западном фронте, с 1942 года заместитель командира стрелковой роты на Западном и Ленинградском фронтах, в Синявинских болотах. На фронте в 1943 году был принят в ВКП(б). Уволен из армии в 1944 году после ранения и контузии в звании младшего лейтенанта.

Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.
Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром присягу давали.
За собою мосты подрывали, —
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.
Мы под Колпиным скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она — по своим, по родимым.
Нас комбаты утешить хотят,
Нас, десантников, армия любит...
По своим артиллерия лупит, —
Лес не рубят, а щепки летят.

Вспомнилось воспоминание деда (переданное через отца) вроде как первый мертвый немец. Лежит, смотрит в небо, а глаза голубые-голубые.

Один из сильных рассказов.
К сожалению имя автора не знаю. Украина.
Найдено на просторах ......


Митька шел проведать своих.
В тряпичной сумке лежали бутылка водки, шматок сала, буханка серого хлеба, две луковицы и пачка «Беломора».
Интересно, Союза нет, а «Беломорканал» остался...
Свои были недалеко. Лежали, как говорится, в сырой земле, поросшей густой травой и редким кустарником.
Митьке было почти восемьдесят. Он плохо видел. Еле ходил. Поднимался на четвертый этаж с тремя перекурами. Старость... Не то что тогда... В этих местах четырнадцатилетний сын полка получил свое первое ранение.
Но каждую весну, прилагая неимоверные усилия, Митька ехал на пригородном в сторону аэропорта, а потом десять, невероятно длинных, в его возрасте километров шел на позиции роты. Километры, словно фрицы тогда, отделяли его от тех, кто заменил ему тогда семью.
Он шел на поле боя, ставшее братской могилой.
Братской могилой тех, кто шел в атаку, поднимаясь по изувеченным склонам Крымских гор.
Митька — а он так и остался в душе Митькой — не мог сюда не ездить. Каждую весну сюда приезжали поисковики. И каждую весну они находили кого-то из наших.
Раньше, когда он был поздоровее, Митька приезжал сюда чаще. А последние года три только на захоронение. Он любил наблюдать за работой поисковиков, выглядывая в каждой железячке что-то знакомое.
А как он радовался, когда молодые пацаны, чуть старше его тогдашнего, находили медальон!
Радовался и плакал...
В позапрошлом году пацаны из девятой школы поднимали красные косточки одного бойца. Дед Митя — как они его звали сидел на краю раскопа — когда они протянули ему ложку, на которой было выцарапано: «Коля Ваганов».
- Дядя Коля... - сказал сам себе Митька, поглаживая ложку и стараясь не глядеть на раздробленный осколком череп.
- Что? - спросил его кто-то из пацанов поисковиков.
- Сержант Ваганов. Николай. Я его дядя Коля звал. Рябой был, весь в оспинках. Сахаром меня подкармливал. Большие такие кубики, сладкие...
Он тогда быстро — насколько мог — поднялся и ушел по лесной дороге к оживленной трассе, сглатывая душащие слезы. А на утро привез для дяди Коли гроб. Индивидуальный.
В тот день его ранило в живот, он потерял сознание, а очнулся уже через несколько дней. В госпитале его никто не искал, а сам — по причине малолетства и тяжелого ранения — до конца войны так в армию и не попал.
И однорукий военком, не глядя на медаль «За отвагу», гонял его по всему Севастополю, если Митька появлялся на пороге военкомата.
«Отвагу» пацан получил, когда Сиваш форсировали. Умудрился из оброненной кем-то «снайперки» свалить пулеметный расчет фрицев. Сначала получил три дня нарядов на кухне, а потом и медаль... Правда, уже в госпитале.
Так он и остался здесь, в городе русской славы. Искал своих долго, очень долго. И лишь к концу восьмидесятых выяснил, что его рота попала на Мекензиевых высотах под артобстрел, и он был один из немногих, кто выжил в том аду. Ровно за год до Победы.
И каждый год, он приезжал к мемориалу на Сапун-Горе, выпивал стопку, пьянящей и дурно пахнущей водки, и шел домой, усталый и подавленный.
И так почти полвека. Полвека. Полвека прошло. Пятьдесят лет. Иногда Митька думал — а зачем он столько живет?
А потом внезапно страна кончилась и он стал жить заграницей. Паспорт он не хотел менять до последнего, пока не пригрозили, что пенсию давать не будут. Пришлось менять серп и молот на трезубец. Нового паспорта Митька почему-то стыдился.
А потом оказалось, что рота вовсе была не похоронена, а так и осталась там, в воронках у четвертого кордона. И вот уже десять лет, каждую весну, он приезжал не на Сапун-гору — где для ветеранов показывали костюмированный цирк — а сюда. В странную, неправильную тишину Мекензиевых гор.
И в этот майский теплый день все было как прежде.
Все да не все.
На опушке, притаившись, словно хищные и юркие танкетки, стояли трактора, заведенные и нещадно коптящие воздух выбросами солярки.
Мысли лихорадочно забегали - что это, что это? Сердце почуяло неладное, а ноги вдруг ощутили слабость...

**

- В общем так мужики, к субботе должны успеть, ровняем площадку и пригоним сваебой - дерганный, какой-то прилизанный, но в то же время, кажущийся каким-то неопрятным, инженер Стройпроекта, раскрыл карту и отошел в сторонку.
- Семен Константинович, тут же бои были в войну! Со всей России приезжают, каждый год выкапывают бойцов, целые дивизии лежат, можно ли? - Крепко сбитый тракторист, с черным, как у негра лицом, сдвинул кепку на макушку.
-Тебе за что деньги платят Коля? За рассуждательство или работу? - инженер, оторвавшийся от карты, строго взглянул на тракториста. - Самого мэра распоряжение! Нам подряд сдать надо.
- По своим поедем, как фашисты, - еле слышно произнес Николай, и сквозь зубы, сплюнув, полез под трактор, регулировать сцепление. Его негромкий протест, по всей видимости, разделяли и остальные восемь рабочих, столпившихся кучкой и насупивших брови.
- А ну как подорвемся, Семен Константинович? Тут же железа военного выше крыши! - крикнул кто-то из трактористов.
- Добро из группы разминирования получено, - отмахнулся инженер. - Нет тут ни хрена. Повытаскали все на чермет. Давай по тракторам!
Работяги почему-то не двинулись с места.
-Да вы что? Охренели, я смотрю? Да тут все перекопано за десять лет! Сейчас из администрации приедут, журналисты, начало строительства мусорного полигона смотреть! - инженер брызнул слюной и лицо его исказила злость, - Знали куда ехали…Не нравится? Валите отсюда к едрене фене, другую бригаду найду. На сотню баксов таких еще пучок найду!
Помявшись, трактористы полезли по своим машинам.

**

Инфарктное сердце выскакивало из груди, а плоховидящие глаза застилала пелена отчаянья.
- Пооодоооооооооождитееееееееееее...
Митька, задыхаясь и тяжело кашляя, встал перед шеренгой желтомордых, оскалившихся словно хищники, тракторов.
- Эй, полоумный, тебе жить надоело? - инженер, сунув в папку карту, ринулся на встречу. - Ты еще кто тут такой?
- Воевал я тут... - прерывисто дыша почти шепнул Митька. А потом не выдержал и сел на сухую землю, стараясь унять дрожь в теле. -
- И что? - пожал плечами инженер.
- Так это...
- Что это? Говори! - нетерпеливо крикнул инженер. И поморщился. От старика плохо пахло кислым потом.
- Тут же кладбище! Тут же мы, то есть они лежат! А вы их тракторами….
-Да их уже давно всех выкопали и перезахоронили, отец - Семен Константинович, оглянулся на высунувшихся из кабин трактористов и махнул рукой — мол, нормально все, - Иди-ка домой! А нам работать надо, отец! А кого найдем если — похороним!
- А что вы тут делать-то будете? - как-то неуверенно, но с надеждой посмотрел Митька на начальника.
- Полигон мусорный...
Вдали показалась кавалькада черных машин, несущихся к опушке.
-Мать твою... Начальство! - инженер шарахнулся в сторону, - Вали отсюда, старик! Не до тебя! Мужики ждите там! Сейчас мэр речь давать будет! Потом он рукой махнет и начинайте!
Дед зашелся сухим кашлем и присел на лежащий неподалеку валун:
- Сволочи же... Сволочи... Свалка... Фашисты!
Как чертики из табакерки, из машин высыпали охранники мэра и его свиты, все как один в хороших костюмах и темных очках. Мэр, не спеша, степенно и чинно, вылез из машины и в сопровождении начальника УВД, директора строительной компании и своры более мелких чиновников, двинулся к тракторам.
- Ну что, Александр Петрович, по срокам, как обещано, не затянете? - голос мэра, отличался покровительственно-снисходительными нотками, которые характерны для человека, привыкшего повелевать и командовать.
-Да ну что вы, Владилен Степанович, к осени построим! Образчик лучших европейских стандартов! - вышагивал рядом вальяжный директор стройкомпании.
Сейчас они под камерами скажут речь, а потом поедут на дачу к директору. Отмечать удачный откат и распил... Шашлык и коньяк готовы, да и девочки тоже...
Защелкали фотоаппараты и потянулись микрофоны.
Мэр открыл папку.
- Шановнэ громадяне! - по-украински он говорил с трудом, что, впрочем, было не удивительно. Мало кто в Крыму умел говорить на внезапно ставшем государственным суржике. Но для телевидения надо было говорить на официальном языке. Голос мэра или пропадал в порыве летнего ветра или разносился по полю. - Шановни товарищи. Сьогодни ми починаемо будивнитство смитно полигону, так необхидного для нашого миста...
- Отец, ты иди домой, а? Или хочешь, проводим, тебе плохо, дед? Что молчишь? - участливо подошел один из трактористов к старику.
- Плохо, - кивнул Митька. - Вот здесь болит. Дышать неможно. Жмет и давит.
Он коснулся морщинистой рукой к левой половине груди.
- Дед, это сердце, подожди, я аптечку из машины притащу.
- Сердце, - снова кивнул, сгорбившись старик. - От стыда...
- От какого стыда? - удивился тракторист. - Ты чего, дед?
- За этих стыдно. Скажи, за что я тут кишки разбрасывал?- старик махнул головой в сторону пестрой толпы, и, закрыв лицо руками, беззвучно затрясся.
- Ну,ты это…Отец…Дед... Батя... Не расстраивайся, - грязная рука в мазуте, потрепала старика по плечу. - Иди-ка и впрямь домой, а?
В этот момент директор строительной компании закончил свою речь:
- Будьмо ж совмистно боротися за звання самого чистийшого городу Украини!
Потом он вытер пот со лба и кивнул инженеру. Тот дал отмашку бригадиру.
И тракторист побежал к своему бульдозеру.
Мэр дал отмашку и трактора, опустив ножи, зацепили край поля, выворачивая коричневые пласты земли.
У Митьки помутнело в глазах, он покачнулся и еда не свалился в малозаметную ямку около валуна. Заплывший окопчик со времен войны.
Уцепившись старческой рукой за землю, он вдруг увидел торчащий из земли ребристый бок «лимонки». Митька выдернул ее из бруствера — такого же старого как он сам — с трудом приподнялся и заковылял навстречу тракторам. Почти как тогда, в сорок четвертом, под Джанкоем. Только тогда танки были... И голова стала ясная, как тогда...
- Стоооооооооойте, стоооооооооооойте! - старик встал перед тракторами, растопырив руки и сжав кулаки.
- Это что за дед? - выпучив глаза, прошипел мэр. Праздничный сценарий неожиданно сломался. -Что за дед, говорю?
- Что за дед?- как попугаи по цепочке передавали чиновники вопрос, своим подчиненным.
- Ветеран это наш, воевал в этих краях, Дмитрий Сергеевич Соколовский, - громко сказал один из репортеров местной газеты, чем заслужил недобрый взгляд одного из заместителей мэра, прервав цепочку, созданную субординацией.
Камеры и фотоаппараты, как по команде, предвкушая сенсацию, повернулись в сторону старика.
Кивок мэра, и дипломатично изогнувшись, лощенный как кот заместитель, показав кулак, пытающемуся спрятаться за спины трактористов инженеру, подскочил к старику.
- Дорогой Дмитрий Сергеевич, пойдемте в сторонку, и вы расскажете, в чем суть проблемы.
Старик, было, качнулся, влекомый чиновником, но тут, же встал обратно, заметив движение трактора.
-Суть,а суть в том, что вы зажравшиеся и жадные — и не махай! Не махай на меня руками! - захватили все у нас в стране и страну тоже! Но вам, гадам, и этого мало! - по лицу старика, снова потекли слезы. - Вы же сволочи! Вы же на самое святое! На могилы! Отцы тут ваши! Деды! А вы!
- Не снимать, не снимать, я сказал! - начальник милиции, дал знак подчиненным и они, как цепные псы, сложив руки за спиной и встав по периметру, перегородили обзор журналистам.
Мэр поморщился и заерзал, наливая красной краской толстые щеки.
-Уведите его в сторону.
Охрана мэра побежала к старику.
Сочувствующие взгляды работяг и прессы.
Лишь заместитель мэра, пытаясь сгладить ситуацию, лично раздавал приказы и указания, какие- то смешные и нелепые.
Старик почему-то успокоился даже перестал плакать, словно покоряясь силе и сник…
На секунду. На мгновение.
А потом чуть-чуть разжал дрожащий кулак и сам пошел навстречу охранникам.
Те словно споткнулись о невидимую стену, увидев в руке старика гранату.
- Стоять! Стоять, я сказал! - начальник милиции задергал кобуру.
Но старик — нет, не старик, солдат — только хищно ощерился на окрик и зашагал чуть быстрее. Двести метров разлета! Хватит на всю свору!
Толпа многоголосно завизжала.
- Стоять! - зычный окрик перекрыл, и скороговорную речь заместителя и истеричные вопли журналисток и даже забухтевших в рации милиционеров.
Все замерли, лишь на секунду, что бы потом впасть в шоковое состояние.

Все замерли, лишь на секунду, что бы потом впасть в шоковое состояние.
- Митька! Гранату выбрось! Все равно взрыватель сгнил...
Стоящую группу, плотным кольцом окружили люди в военной форме. В форме времен Великой Отечественной Войны. Как они появились и откуда, никто из присутствующих не заметил. Вскинувшие было руки с пистолетами охранники, привыкшие как собаки реагировать, на любое изменение ситуации, так же быстро изменили решение, под еще один командный приказ:
- Руки в гору! Быстро! И без шуточек!
Бойцы с «ППШ» на перевес быстро обезоружили и охрану и милицию. Кто-то из солдат восхищенно причмокнул, разглядывая советский еще «АКСУ»...
- Батя! Батяяяяяяяяяяяяя! - дед, полуослепший и глуховатый, даже через столько лет узнал знакомый голос командира роты.
- Ждал нас, Митька? Дождался! - и высокий статный офицер, заключил в сухие мужские объятья тщедушного старика.
Вокруг, уперев, винтовки и автоматы в толпу стояли его однополчане. Великан Опанас Кравчук, пулеметчик и забияка, балагур Саша Фадеев, с далекого сибирского городка, гармонист Петька Сафронов, всегда спокойный Ильхам Тубайдуллин... Все, он плохо видел, но он чувствовал, чувствовал, что они здесь, все живые и родные. Все живые.
- Дядя Коля! Дядя Коля! - Митька ткнулся в плечо сержанту Ваганову и зарыдал. - Я ж тебя... Ложка... Ты ж...
- Нормально все, пацан! - Сержант осторожно приобнял старика.
Серьезные солдаты, в неуспевшей еще выцвести форме, улыбались и махали ему руками, но сразу, же снова подняв оружие, устремляли его в толпу.
Из толпы кто-то старательно выпихнул мэра. Тот ошарашенно оглядывал ухмыляющуюся пехоту.
- Ээээ... А по какому такому праву вы тут распоряжаетесь?
Вместо ответа мэр получил короткую очередь под ноги. После чего немедленно обмочился, взвизгнул и бросился обратно в толпу.
- Не по праву! - ответил мэру старший лейтенант. - По закону военного времени.
Кто-то из толпы чиновников выкрикнул:
- Какая война? Нет никакой войны!
- Для вас нет. Для нас есть, - отрезал офицер, сверкая на солнце погонами.
- Она уже закончилась! - в голосе послышалась истерика.
Вместо ответа старлей прищурился, выглядывая крикуна. Но не высмотрел.
- Для вас она еще и не начиналась. Потерпите. А для нас не закончится никогда. Вот для Митьки закончилась. Правда, Митька?
Тот отчаянно кивнул, зажмурив слезящиеся глаза. «Только бы не сон! Только бы не сон!»
- Лейтенант, - голос комбата, не дал сну закончиться. Майор Щеглов, всегда неодобрительно смотревший на Митьку, вышел из леса в сопровождении группы автоматчиков. - Почему задержка?
- Да вот, товарищ майор... - показал лейтенант стволом на толпу, а потом на деда.
Комбат мельком глянул на толпу испуганных чинуш и журналистов.
- Мины где? Помнишь? -
- Конечно, товарищ майор! - лейтенант даже чуть обиделся.
- Кто зачинщик?
Толпа раздвинулась в стороны, оставив в центре мэра и его ближайших замов, начальника милиции, директора стройфирмы и инженера, норовившего свалится в обморок.
- Товарищ старший лейтенант... По закону военного времени, за преступление против Родины... Гони бендеровцев на разминирование, больше эта мразь ни на что не годна. Остальные свободны. Немедленно покиньте территорию.
- А рядового Соколовского?
- А этого... - Майор подошел к Митьке. Прищурился. - С собой. Подрос уже пацан...
Митька вытянулся, что было сил перед строгим взглядом комбата.
- Батальон! Станооооовись! В колонну по два, шагом...
И они ушли. Ушли в закат. Уш...
Граната покатилась по ржавой земле...

Время подтвердило.

На Земле безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую…
И однажды — прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая, казалось, война…
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую — по размерам — шинель…
…А когда он упал — некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня в полный рост!

Почем то вспомнился Владимир Семенович.
"Кто сменит меня, кто в атаку пойдёт,
Кто выйдет к заветному мосту,
И мне захотелось, пусть будет вон тот,
Одетый во всё не по росту"
В.С. Высоцкий.

Друзья не ругайте лень искать тему, модераторы пусть перенесут.
Вчера ехал в автобусе и разговорились с ветераном за Украину.

Фраза "даже фашисты так не поступали" оставлю на его совести, "смотри что делают по городам бьют по площадям".

Из воспоминаний.
Мальчишкой в мае отправили на каникулы на Украину в мае 1941 г., было ему 11 лет. Попал в оккупацию.

Про оккупацию не успел рассказать.
Когда наши пришли прибились к артиллеристам.
Говорит вот были такие мужики, заходим в село, все выжжено одни трубы торчат. Находили бабок, корыто, мучицы и к утру испекали хлеб. Говорит, сейчас таких уже нет людей.

Это так, что бы было. Ему уже считай за восемьдесят Минуты три поговорили, мне выходить надо было. Все меньше воспоминаний.

На ревью автор aviator написал этот стих. Жаль не знаю ФИО автора. За душу берет


ИСТОРИЯ ОДНОЙ МЕДАЛИ

Я - просто медаль. На монетном
дворе
Была отчеканена я в серебре,
И штихелем высечен номер на мне,
Эмалью покрыта звезда.
В торжественном зале под сенью
знамён,
Под грозный кремлёвский
курантовый звон
Калинин, улыбкой благой умилён,
Вручил нас героям труда.
А после был празднично-яркий
банкет,
Пришли журналисты с центральных
газет,
И "Правда" по почте дошла в
сельсовет, -
Читало по буквам село
О том, что земляк их, учитель
простой,
Известный в округе своей
добротой,
Пополнил советских ударников
строй,
И кто-то сказал: "Повезло..."
Я помню: изба, патефон, рушники,
Закат у реки, журавлей косяки,
И в школе детишек босых у доски,
И песню как звонко поют,
И танцы, бывало, и в клубе кино,
Гармонь, самовар, самогон и вино,
И в галстуках красных шагало
звено,
И мне посылало салют...
Но как-то свинтили меня с
пиджака,
Погладила бережно чья-то рука,
И вновь, гимнастёрку одёрнув
слегка,
Меня прикрепили на грудь.
Потом поцелуй, колыбель малыша,
И скрип уходящих сапог не спеша,
Бомбёжек сирены и треск ППШ,
Бросков изнуряющий путь.
И в чёрной воронке без ног
старшина,
Осколком кому-то пробита спина,
"Орудие - к бою!" В ответ - тишина,
А сзади - лишь Родина-мать.
И траками щерится фриц впереди,
Хозяин с гранатою встал на пути,
А я всё была у него на груди,
Не дав ему права бежать.
И вот он, - разрыв, и учителя нет,
И четверо немцев ушли на тот свет,
А я же осталась на семьдесят лет
Забытая всеми в земле.
И всё... Тишина... Тишина, тишина...
И где-то вдали отгремела война,
И где-то идёт за весною весна,
И вновь посевная в селе...
Но вот над собой я услышала
хруст, -
Пищанье детектора, сломанный
куст,
И голос: "Цветмет" из мальчишеских
уст,
И землю копнули штыком, -
И вот я на солнце. Блестит серебро,
Копатели радостно делят добро,
А кости собрали, сложили в ведро,
И сверху накрыли мешком.
И долго для тех безымянных
костей
Шёл поиск в архивах пяти областей,
На номер медали - отписки
властей,
Что им неизвестен такой...
Но имя нашлось... и обшарпанный
дом, -
Квартира, в ней дед, он казался
знаком,
Ну да! Я же помню его малышом
Тогда, перед самой войной.
Старик от волненья губу закусил,
И вдруг разрыдался, - уж не было
сил,
Держал он меня, и о чём-то
просил,
И "папой" меня называл.
Но что я отвечу? Я только медаль,
Мне чужды волнение, страх и
печаль,
И мне никого совершенно не жаль,
-
Я просто холодный металл...
2012

Домовитов Николай Фёдорович.


АТАКА

И отдохнуть пора бы нам, однако.
Но ни к чему об этом разговор:
В десятый раз в смертельную атаку
Нас поднимает раненный майор.
Редеет строй дивизии пехотной,
Не дрогнем и назад не побежим…
Мы, как патроны в ленте пулеметной,
В могиле братской рядышком лежим.

ЛЕСНАЯ ПОЛЯНКА

На всю жизнь мне запомнилось это:
Захлебнувшись, замолк пулемет.
Тишина...
Только иволга где-то
На обугленной ветке поет.

А солдаты, закончив сраженье,
Прилегли под березой в тени.
Слушать иволги грустное пенье
Здесь навек остаются они.

Ах, полянка, полянка лесная,
Старой болью мне душу не тронь!
Полыхают цветы иван-чая
На тебе, словно Вечный огонь.

Эти стихи сочинил умирающий в госпитале боец Виктор Розов. Госпиталь помещался в одной из церквей Владимира. Его обмыли, положили на полу в нижнем храме, под сводами, и накрыли простынёй с головой.

Сегодня за окном туман,
Открою двери и растаю.
Домов верблюжий караван
Куда-то в дымке уплывает.
Дороги шум и улиц гам
Как будто тонут в хлопьях ваты,
И я плыву по облакам
И невесомый, и крылатый.
1942г.

На фронт он ушёл добровольцем 10 июля 1941 года. Почти вся его дивизия погибла, из батальона, где он служил, после первого же боя остались в живых только он и медсестричка. Ещё когда новобранцы шли по тёмным московским улицам, они услышали из мрака женский голос:" Возвращайтесь живыми!" Впоследующем из этого материнского благословения , родилась пьеса "Вечно живые" и фильм "Летят журавли". Пьесу Розов написал в 43-м году, когда калекой вернулся домой. Друзья отнесли рукопись в цензуру. На другой день старик-цензор вернул рукопись автору со словами: " Читал, товарищ Розов, вашу пьесу. Плакал. Но запрещаем." Через пятнадцать лет, в 1958 году, фильм "Летят журавли", снятый по сценарию Виктора Розова, получил на Каннском кинофестивале Золотую пальмовую ветвь - первую и по сей день единственную для нашего кино.

Ответ женщине, которая написала мужу о том, что ушла к другому

Письмо перехватили однополчане мужа и попросили Симонова написать ответ.
Константин Симонов

Открытое письмо
1943

Женщине из г. Вичуга

Я вас обязан известить,
Что не дошло до адресата
Письмо, что в ящик опустить
Не постыдились вы когда-то.

Ваш муж не получил письма,
Он не был ранен словом пошлым,
Не вздрогнул, не сошел с ума,
Не проклял все, что было в прошлом.

Когда он поднимал бойцов
В атаку у руин вокзала,
Тупая грубость ваших слов
Его, по счастью, не терзала.

Когда шагал он тяжело,
Стянув кровавой тряпкой рану,
Письмо от вас еще все шло,
Еще, по счастью, было рано.

Когда на камни он упал
И смерть оборвала дыханье,
Он все еще не получал,
По счастью, вашего посланья.

Могу вам сообщить о том,
Что, завернувши в плащ-палатки,
Мы ночью в сквере городском
Его зарыли после схватки.

Стоит звезда из жести там
И рядом тополь — для приметы...
А впрочем, я забыл, что вам,
Наверно, безразлично это.

Письмо нам утром принесли...
Его, за смертью адресата,
Между собой мы вслух прочли —
Уж вы простите нам, солдатам.

Быть может, память коротка
У вас. По общему желанью,
От имени всего полка
Я вам напомню содержанье.

Вы написали, что уж год,
Как вы знакомы с новым мужем.
А старый, если и придет,
Вам будет все равно ненужен.

Что вы не знаете беды,
Живете хорошо. И кстати,
Теперь вам никакой нужды
Нет в лейтенантском аттестате.

Чтоб писем он от вас не ждал
И вас не утруждал бы снова...
Вот именно: «не утруждал»...
Вы побольней искали слова.

И все. И больше ничего.
Мы перечли их терпеливо,
Все те слова, что для него
В разлуки час в душе нашли вы.

«Не утруждай». «Муж». «Аттестат»...
Да где ж вы душу потеряли?
Ведь он же был солдат, солдат!
Ведь мы за вас с ним умирали.

Я не хочу судьею быть,
Не все разлуку побеждают,
Не все способны век любить,—
К несчастью, в жизни все бывает.

Ну хорошо, пусть не любим,
Пускай он больше вам не нужен,
Пусть жить вы будете с другим,
Бог с ним, там с мужем ли, не с мужем.

Но ведь солдат не виноват
В том, что он отпуска не знает,
Что третий год себя подряд,
Вас защищая, утруждает.

Что ж, написать вы не смогли
Пусть горьких слов, но благородных.
В своей душе их не нашли —
Так заняли бы где угодно.

В отчизне нашей, к счастью, есть
Немало женских душ высоких,
Они б вам оказали честь —
Вам написали б эти строки;

Они б за вас слова нашли,
Чтоб облегчить тоску чужую.
От нас поклон им до земли,
Поклон за душу их большую.

Не вам, а женщинам другим,
От нас отторженным войною,
О вас мы написать хотим,
Пусть знают — вы тому виною,

Что их мужья на фронте, тут,
Подчас в душе борясь с собою,
С невольною тревогой ждут
Из дома писем перед боем.

Мы ваше не к добру прочли,
Теперь нас втайне горечь мучит:
А вдруг не вы одна смогли,
Вдруг кто-нибудь еще получит?

На суд далеких жен своих
Мы вас пошлем. Вы клеветали
На них. Вы усомниться в них
Нам на минуту повод дали.

Пускай поставят вам в вину,
Что душу птичью вы скрывали,
Что вы за женщину, жену,
Себя так долго выдавали.

А бывший муж ваш — он убит.
Все хорошо. Живите с новым.
Уж мертвый вас не оскорбит
В письме давно ненужным словом.

Живите, не боясь вины,
Он не напишет, не ответит
И, в город возвратись с войны,
С другим вас под руку не встретит.

Лишь за одно еще простить
Придется вам его — за то, что,
Наверно, с месяц приносить
Еще вам будет письма почта.

Уж ничего не сделать тут —
Письмо медлительнее пули.
К вам письма в сентябре придут,
А он убит еще в июле.

О вас там каждая строка,
Вам это, верно, неприятно —
Так я от имени полка
Беру его слова обратно.

Примите же в конце от нас
Презренье наше на прощанье.
Не уважающие вас
Покойного однополчане.

Хороший стих.

Сгнили флаги. Сменился режим.
И границ пережаты аорты…
Но оставьте нас там, где лежим, —
Нам нельзя отступать даже мёртвым.

Если б даже воскреснуть смогли,
Если б стали бессмертной пехотой,
Мы остались бы там, где слегли
От смертельной военной работы.

И в атаку по ржавым полям
Шли бы в том же, имперском, размахе.
Нету равных могильным холмам.
Русский дух не слабеет во прахе.

Не тревожьте истлевших солдат:
Нам лежать, где война постелила,
Мы привыкли — ни шагу назад,
Нас не может исправить могила.

Мы корнями насквозь проросли,
Но навеки остались пехотой,
Что в глубоких объятьях земли
Мёртвой хваткою держит высоты.

На Земле безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...
И однажды - прекрасным утром -
постучалась к нему в окошко
небольшая, казалось, война...
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую - по размерам - шинель.
...А когда он упал - некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня в полный рост!

"Баллада о маленьком человеке" Роберт Рождественский

Евтушенко ушёл вчера.

Прощай, наш красный флаг...
С кремля ты сполз не так,
как поднимался ты -
пробито,
гордо,
ловко
под наше "так-растак"
на тлеющей рейхстаг,
хотя шла и тогда
вокруг древка мухлёвка.
Прощай, наш красный флаг...
Ты был нам брат и враг.
Ты был дружком в окопе,
надеждой всей Европе,
но красной ширмой ты
загородил ГУЛАГ
и стольких бедолаг
в тюремной драной робе.
Прощай, наш красный флаг...
Ты отдохни,
приляг,
а мы помянем всех,
кто из могил не встанут.
Обманутых ты вёл
на бойню,
на помол,
но и тебя помянут -
ты был и сам обманут.
Прощай, наш красный флаг...
Ты не принёс нам благ.
Ты с кровью, и тебя
мы с кровью отдираем.
Вот почему сейчас
не выдрать слёз из глаз
так зверски по зрачкам
хлестнул ты алым краем.
Прощай, наш красный флаг...
К свободе первый шаг
мы сделали в сердцах
по собственному флагу
и по самим себе,
озлобленным в борьбе.
Не растоптать бы вновь
очкарика "Живагу".
Прощай, наш красный флаг...
С наивных детских лет
играли в "красных" мы
и "белых" больно били.
Мы родились в стране,
которой больше нет,
но в Атлантиде той
мы были,
мы любили.
Лежит наш красный флаг
в Измайлове врастяг.
За доллары его
толкают наудачу.
Я Зимнего не брал.
Не штурмовал Рейхстаг.
Я - не из "коммуняк".
Но глажу флаг и плачу...

25 лет прожил в США, а похоронить велел на Родине.

Неоднозначное у меня отношение к таким людям. Взять стих его, что я выставил - покрыл флаг уями и плачет над ним. Как это понимать? Или тоска по Родине у него, панимашь, а живёт за границей. Кушает сытно, пузо греет и тоскует. Не понимаю. Другое дело Владимир Семёнович Высоцкий. И гоняли его и журили. Мог уехать? Мог. Но не уехал. Или Шукшин Василий Макарыч... Вот по таким русским мужикам тоска у меня. За них болею, за них молюсь.

Мало того, он был обласкан властью. В союз писателей ещё при Сталине попал, потом был депутатом.

Да. Но как поэт, он крут. Очень крут, не поспоришь. Есть у него и за чужие страны упоминания -

Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест - бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем - чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.

Да уж еще то чмо.

Ему всегда задавали вопрос - Почему уехал? - Он этот вопрос ненавидел.

Умер 28 апреля на 92-м году жизни. Эх...

Вечная память!

Николай Панченко



Оставляют силы, оставляют:
грудь в крови,
глаза мои в поту.
Встану вот —
и пусть в меня стреляют,
лягу — и травинкой прорасту

Василечком стану —
синим-синим,
цветиком у страха на краю.
Ой, меня ли покидают силы,
Ой, не всю ли Родину мою?..

1942 г.

................................................................................
............

БАЛЛАДА О РАССТРЕЛЯННОМ СЕРДЦЕ

Я сотни верст войной протопал.
С винтовкой пил.
С винтовкой спал.
Спущу курок - и пуля в штопор,
и кто-то замертво упал.
А я тряхну кудрявым чубом.
Иду, подковками звеня.
И так владею этим чудом,
что нет управы на меня.
Лежат фашисты в поле чистом,
торчат крестами на восток.
Иду на запад – по фашистам,
как танк - железен и жесток.
На них – кресты
и тень Христа,
на мне - ни Бога, ни креста:
– Убей его! –
и убиваю,
хожу, подковками звеня.
Я знаю: сердцем убываю.
Нет вовсе сердца у меня.
А пули дулом сердца ищут.
А пули-дуры свищут, свищут.
А сердца нет,
Приказ – во мне:
не надо сердца на войне.

Ах, где найду его потом я,
исполнив воинский обет?
В моих подсумках и котомках
для сердца места даже нет.
Куплю плацкарт,
и скорым – к маме,
к какой-нибудь несчастной Мане,
к вдове, к обманутой жене:
– Подайте сердца!
Мне хоть малость! –
ударюсь лбом,
Но скажут мне;
– Ищи в полях, под Стрием, в Истре,
на польских шляхах рой песок:
не свист свинца – в свой каждый выстрел
ты сердца вкладывал кусок.
Ты растерял его, солдат.
Ты расстрелял его, солдат.
И так владел ты этим чудом,
что выжил там, где гибла рать.

Я долго-долго буду чуждым
Ходить и сердце собирать
– Подайте сердца инвалиду!
Я землю спас, отвел беду.
Я с просьбой этой, как с молитвой,
живым распятием иду.
– Подайте сердца! – стукну в сенцы.
– Подайте сердца! – крикну в дверь.
– Поймите, человек без сердца -
куда страшней, чем с сердцем зверь.

Меня «Мосторг» переоденет.
И где-то денег даст кассир.
Большой и загнанный, как демон,
Без дела и в избытке сил,
я буду кем-то успокоен:
– Какой уж есть, таким живи.
И будет много шатких коек
скрипеть под шаткостью любви.
И где-нибудь, в чужой квартире,
мне скажут:
– Милый, нет чудес:
в скупом послевоенном мире
всем сердца выдано в обрез.

1944 г.

(в одноклассниках прочёл)
----------------------------

Серёга

- За старшего ты остаёшься, -
Отец сыночка поучал.
- Тебе пятнадцать скоро будет.
Отбегалсяты ты, отскакал...

Теперь мамане надо будет
Тебе, Серёга, помогать,
-
Пока я там с фашистом клятым
На фронте буду воевать...

Ты мамку береги, сыночек.
Да, всем, чем можешь - помогай...
И, младших, Фёдора с Маринкой
К работе тоже - приучай..!

Ты глянь, как прёт падлюка этот...
Европу под себя подмял
.
И всею силою огромной
На нас пошёл... - Наш час настал.

Нет, мы с Адольфом - разберёмся...
Так - было... - То, - не в первый раз...
Мы Бонапартии однажды
Уже набили крепко глаз...

Когда со всей Европой сраной -
Пришёл с Россией воевать...
А фюрер выводов - не сделал..
.
Полез, дурак, едрёна мать...

Сынок, запомни что скажу я...
Нет силы на Земле такой,-
Чтоб справиться могла - с Россией...
Любой потуг будет пустой...

Отец был прост в своих сужденьях
Немножко, правда, грубоват.
Но лучшим был на белом свете
. -
Считали так Сергей и брат.

Ушёл отец. В год сорок первый...
В конце июля. В жаркий зной.
Навеки там в земле остался.
У деревеньки небольшой.

Под жесточайшую бомбёжку
Попал ползущий эшелон...
И разметала бомба в щепки
Вагон, в котором ехал он.

Известие пришло попозже.
Под осень. Выла в доме мать...
Волчицей раненой металась...
Могла сестрёнку испугать.

Старались братья успокоить
Родную маму, как могли.
Когда без чувств на пол упала,
То на кровать перенесли..........

Семнадцать не было Серёге,
Когда на фронт стрелком попал.
Друзей послушался совета. -
Себе годочек приписал...

От Ленинграда до Берлина
Прошёл с боями - до конца!
Бывал на волосок от смерти.
Но не узрел её лица.

Чужую - да , чужую - видел...
Страданье, горе, смерть и кровь...
Два чувства в нём тогда таились.
Таких как ненависть-любовь.

Фашизму - ненависть досталась.
Любовь - Отчизне и родным.
Наверное, как всем в то время...
Иначе мир бы стал другим.

ПОБЕДУ - встретили - салютом
!!!
Кто песни пел, кто танцевал.
А, кто-то, просто принародно -
Слезу, не прячась, вытирал.

И снова стук колёс вагонных.
Серёга ехал - на Восток!
Чтобы японцам - забиякам
Российский преподать урок...

Хорошего там видел мало.
Всё то ж, чем Запад был богат.
Да, были подвиги и слава.
Но и солдат наш гибнул, брат...

Домой по осени прибился.
Год шёл уже - сорок седьмой...
Две Славы на груди имея,
Да ус чернявый смоляной.

Закрытой хата оказалась...
Сел на крыльцо и закурил.
Когда маманя появилась
-
Окурок чуть не проглотил.

Сказалась детская привычка.
Уж, больно маму уважал,
Зажав в кулак бычок горячий
Седую мать к груди прижал.

Леонид Чигарев.

Юрий Левитанский



«Ну что с того…»

https://www.youtube.com/watch?v=3TR5F4vabjQ

Виктор Берковский

https://www.youtube.com/watch?v=2SyBKmpRtF8