Война была, война осталась, Так называется книга, изданная к 70-летию Великой Победы Опции

[bsnural]

"ВОЙНА БЫЛА, ВОЙНА ОСТАЛАСЬ".
Так называется книга, вышедшая в Северной столице к 70-летию Великой Победы.


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Над миром таял дым косматый,
Над миром стыла тишина.
Ещё не верили солдаты,
Ещё не верила страна,

Что больше не гудеть набатам
Призывом горестным во мгле.
Что вот настал он, час расплаты,
За смерть, за муки на земле.

Мы не последовали праву…
Солдат поверженных щадил.
И потому не только славу,
Но и бессмертье заслужил.

К нему приходят поклониться,
За подвиг почести воздать.
Доступен всем, чего таиться,
Ему ведь нечего скрывать…

Давно растаял дым косматый,
В окопах выросла трава.
Уже состарились солдаты,
А память о войне – жива.

(Николай Басов, г.Южноуральск Челябинская обл.)

[bsnural]

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ

Стрелковая дивизия, в составе которой находилась и наша артбатарея 76 мм орудий, где я, Саратцев Николай Сергеевич, занимал должность командира первого взвода, окопалась на южном берегу речушки в боевых порядках пехоты, поставив орудия на прямую наводку выбивать немецкие танки, шедшие на помощь окружённой в Сталинграде шестой армии генерала Паулюса. Задача была непростой, но ясной: танки не должны пройти.
Всю ночь взвод вгрызался в мёрзлую землю, поминая недобрыми словами Гитлера и всю его родню, а ранним утром до полусотни «юнкерсов» не спеша начали обработку позиций, занятых дивизией.
Нет ничего хуже ощущения беспомощности перед опасностью. Когда «ползут» танки, задача – остановить, и ты, при стечении обстоятельств, можешь сделать это. А здесь возможность одна: лежать, вжавшись всем существом в землю, и ждать: пронесёт – не пронесёт. Дрожит земля, вокруг всё заполнено удушливым дымом, чесночной гарью, грохот взрывов давит на барабанные перепонки, воздух рвут осколки, ужас смерти витает повсюду. Желание одно: скорее бы всё закончилось. Сколько необстрелянных солдат гибнет под бомбёжкой только из-за того, что страх смерти гонит их из укрытий, и они с криками мечутся туда-сюда, а осколки бомб выбирают свои жертвы.
Ещё не стих гул самолетов, ушедших бомбить тылы, как раздался голос телефониста Салова: «Товарищ лейтенант, на проводе комбат». Взяв трубку, я услышал; «Саратцев, видишь танки? Орудия к бою! Потери есть? Знаешь, что у соседа?». И ещё град вопросов, на которые я не успевал отвечать. Потерь пока нет, а с соседом не связывался, «юнкерсы» ходили над головой, в остальном буду разбираться. А голос комбата надрывался в трубке: «К бою, Саратцев! Танки идут!». «Понял, понял» - ответил я и положил трубку.
После ухода «юнкерсов», хоть и видно и слышно было, как они обрабатывали тылы, чувствовалось какое-то странное ощущение свободы, состояние подавленности и бессилия куда-то исчезло.
Взглянув в прицел, я увидел в затянутой сизой дымкой степи серые и желтоватые квадратики и почувствовал мелкую дрожь во всём теле – азарт охотника, увидевшего добычу и ждущего её приближения. Не в первый раз я видел в прицел крутящиеся гусеницы бронированных чудовищ, вихри снега и выброс искр из
выхлопных труб и знал, что слишком ранний выстрел грозит не только промахом, но и ответным огнём всей танковой армады, а это, в свою очередь, – потерей орудий и гибелью расчётов. Поэтому крикнув: «Расчёты к орудиям, к бою!», всё же решил, что огонь открою только тогда, когда танки подойдут на расстояние метров семьсот – восемьсот, зная, как это не просто: слышать рвущий душу железный лязг и скрежет и ничего не предпринимать. «Быстрее, быстрее! – торопил я, глядя, как расчёты выбираются из ровиков, где укрывались от бомбёжки, на огневую позицию. – Только бронебойные! Только бронебойные! Орлов, расстояние до танков». «Метров девятьсот, товарищ лейтенант. Что же мы молчим»?
Всё моё существо тоже требовало открытия огня, но я приказывал себе: ещё немного, ещё немного. Сквозь грохот танковых двигателей донесся голос телефониста: «Комбат спрашивает, почему не открываем огня? Приказывает открыть огонь!». «Комбату проще, - подумал я, - первыми же выстрелами обнаружим себя – и всё».
Не открывали огонь и танки. Видимо, чувствовали свою силу и хотели заставить наши батареи открыть огонь первыми и обнажить свои позиции.
И тут не выдержал второй взвод. Его орудие открыло огонь, и тотчас на позиции, откуда раздался выстрел, заполыхали ответные разрывы танковых орудий.
«Вот она, цена первых выстрелов», - подумалось мне, и я услышал свой, но как бы чужой голос: «По танкам справа, в головной, бронебойными… Огонь!». «Всё-таки, не выдержал дистанцию, - упрекнул я себя, - сейчас получу в ответ». Но тут со всего берега ударили соседние батареи, и бронебойные трассы понеслись к танкам, а от них в ответ – к орудийным позициям, но теперь уже танкисты били только по тем орудиям, которые стояли на их пути. А это уже дуэль: кто – кого, тут есть шанс и уцелеть.
В ходе боя слышишь выстрелы только своих орудий, но не слышишь, а скорее ощущаешь близкие разрывы чужих, наклоняешься, увертываешься от осколков и безостановочно повторяешь: «Огонь, огонь, огонь…». Краем глаза я видел, что слева танки уже прорвались к берегу, и по ним били соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой. Но это была как бы не моя опасность, а моя шла в лоб на меня. Расчёты мне уже торопить не приходилось, каждый понимал, что любое промедление, если дать танкам прорваться на батарею, может стоить жизни всем без исключения.

На поле боя в огне и дыму застыло много немецких танков, но они всё шли и шли, ближе и ближе, их выстрелы всё чаще и чаще взрывались перед бруствером. Вот последовал очередной взрыв, я упал, пополз к расчёту, который как бы застыл в ожидании следующего выстрела и закричал: «Орлов, Астафьев! Наводить, не ждать!». Орлов тёр глаза и повторял: «О, чёрт ничего не вижу, ничего не вижу, сейчас, сейчас…». Следующий разрыв окатил нас комьями земли, клубами толовой гари, осколки зачиркали по щиту. Неужели конец, неужели конец? Оглушающий рёв моторов, лязг, скрежет вползали в моё сознание, прижимая к земле, не давая поднять головы. Вот сейчас, вот сейчас громада танка вырастет перед бруствером, сомнёт орудия и всё, конец… «Астафьев, два снаряда… Беглый огонь»! После выстрелов орудия я выполз на кромку бруствера, и увидел, как справа и слева трассы снарядов других орудий неслись к танку, только что шедшему в лоб на нашу позицию и остановленному последними выстрелами Астафьева. В следующее мгновенье взрыв сотряс танк, и фонтан дыма встал над ним. Необъяснимое чувство, что этот бой не последний, что мне и взводу «повезёт», заполнило мою грудь, как будто в этом смрадном чаду я глотнул свежего воздуха.
Но бой ещё не был закончен, и мне пришлось быть свидетелем не только гибели своего второго орудия вместе с расчётом, но и гибели последнего орудия второго взвода под гусеницами танка. И последнее испытание уже в конце боя, когда горящий танк, вынырнув как из преисподней, ринулся на наше единственное, оставшееся в «живых» орудие батареи, и был остановлен в шаге от нашей смерти. Но и его выстрел тоже снёс половину бруствера, исковеркал щит орудия. Из оставшихся к тому времени у орудия четырёх человек погиб наводчик, был ранен заряжающий, а мне и командиру орудия несказанно повезло: взрывной волной нас отбросило от орудия, и мы отделались ушибами, синяками и ссадинами. Это был последний, заключительный аккорд этого жаркого дня сорок второго года.

Ощущение горечи потерь приходит не в горячке боя, а позже, когда схлынет целиком захвативший душу угар борьбы, и ты как бы другими глазами увидишь поле боя, усеянное телами людей, сгоревшей, исковерканной техникой, изрытой стонущей землёй, всё то, что оставляет после себя любое сражение. Какой бы черствой ни была душа человека, она не может не скорбеть…

(Николай Басов)

[bsnural]

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА

Ты просишь, чтобы я рассказал тебе о своей жизни. Нет в ней ничего примечательного, она как у Ваньки-встаньки, знаешь такую игрушку? Как бы меня ни «валили», я всё равно вставал на ноги, назло своим врагам. Отца своего я не помню, мне не было и двух лет, как он умер от тифа во время гражданской войны в городе Златоусте. Осталось нас у мамы трое, самому старшему было двенадцать годков. А время-то было – врагу не пожелаешь. Как она вырастила нас, и чего ей это стоило, уже не узнаешь, она уже давно встретилась с тем, кому верна была всю свою долгую и трудную жизнь. Царство ей небесное. Всё нам пришлось испытать: и голод, и холод. Радости только было мало. Работать пришлось с «малых лет», правда больше забот лежало на моих старших братьях Фёдоре и Александре. На Руси всегда младшему достаётся «лучший кусок».
Время шло, старший брат, женившись, отделился, среднего взяли на «действительную», но наступило уже новое время, время колхозов и нам, «бесштанным», стало легче. Александр, отслужив действительную, женился, а я решил, что буду семьёй обзаводиться также после службы в армии. Но жизнь внесла свои коррективы: девку, с которой я встречался, решили выдать замуж в соседнюю деревню. Тогда ещё родители решали судьбы своих детей. Будущий муж её жил с отцом позажиточнее, чем я, безотцовщина. Но у моей «милашки» никакого желания не было выходить замуж за нелюбимого. В то время уже было такое, когда дети шли против воли родителей. Так поступили и мы. Однажды вечером я привёл свою Веру в свой дом и объявил маме и брату, что я женился. Брат только усмехнулся, а мама разразилась обычным своим ругательством: «ох, Ванька ж ты, Ванька, разъязви тебя в душу, что ж ты раньше-то ни слова не сказал». На том всё и кончилось. Пошли потом просить прощенья у её родителей, а родителям куда деваться, дочь-то одна, благословили, но всё-таки зять я у них был нелюбимый.
Перед войной годы были урожайные, хлеба мы получали помногу, девать было некуда. Привозили и ссыпали прямо во дворе. Часть мы продали, купили кое-какие вещи, сыграли мне свадьбу, а потом Александр и говорит мне: «Иван, давай тот хлеб, что в амбар засыпали, не будем трогать, время-то неспокойное, да и урожаи хорошие не всегда бывают. А хлеб есть-пить не просит». На том и порешили. Как в воду глядел брат. На войну с японцами он не попал, не успел доехать, Жуков поспешил с ними расправиться, а с финнами угодил в самый раз. Пришлось ему хлебнуть киселя по самую завязку. Был дважды ранен, а под самый конец войны получили мы «похоронку». Мама не стала его «отпевать», не поверила, что убит, и оказалась права: через три месяца после извещения Александр заявился домой живым и здоровым. Первое, о чём он спросил: «Где сын?». А сын, которому было всего-то два с половиной года, боязливо выглядывал из-за печья, куда забрался, после того как его болячки бабушка вымазала купоросом, но не испугался и не заплакал, когда его незнакомый дядька взял на руки и подкинул под самый потолок.
И жизнь в нашем семействе снова потекла своим чередом. Заканчивался год 1940. На семейном совете решили: если следующий год будет таким же урожайным, будем решать вопрос с отделением семьи Александра, мамин домишко был тесноват для двух семей. Но как гром среди ясного неба, пришла беда: война, о которой велись разговоры, началась. Половина мужиков нашей деревеньки в июле месяце были призваны в армию. Призвали и нас с Александром. Оставили мы своих жен в «интересном» положении, и повезли нас в сторону Ленинграда, как оказалось, воевать с финнами и немцами.
Формировалась наша часть в Ижевске, и в самом начале сентября мы уже были на переднем крае. О войне сейчас много написано: и правды, и вранья. Война дело сложное, а наша русская «безалаберность» преобладает всегда и во всем, в том числе и на войне. Но я не об этом хочу сказать, а о том, какой страх сковывает солдат, когда под грохот рвущихся бомб к окопам приближаются вражеские танки, а за ними идут и палят из автоматов наглые самодовольные сверхчеловеки. А ты должен его, страх, преодолеть и отвечать на огонь огнем. И начинает тебя переполнять ненависть и злость к врагу, тут и о смерти забываешь, одно в мыслях: остановить и заставить повернуть назад.
На войне страшно. Но страх плохой советчик. Выжить на войне он не помогает, наоборот. Я сумел подавить свой страх, потому может и уцелел в первых самых ужасных боях, когда небом безраздельно владели и немцы, и финны. С самолетами винтовками не навоюешь, а вой немецких бомбардировщиков до сих пор у меня в ушах стоит.
К 20 сентября в одном из боев мой брат Александр был ранен в руку и ногу, и командир отправил его с сопровождающим в медсанбат. Я предлагал тоже свои услуги, объяснив начальству, что я его брат и приложу все свои силы для доставки раненого. Но мои слова не возымели действия, и сопровождающим был назначен Михаил из соседней деревни… После войны Михаил рассказывал, как они попали в плен. Вгорячах Александр шел сам, а затем рана дала о себе знать, и он «обездвижился», Михаил же не смог, как он выразился, его «тащить». Так они и оказались у финнов в плену. Когда на второй день пленили остатки нашего полка и пригнали нас в населенный пункт, знакомые ребята сказали мне, что Александра только что увезли куда-то. Больше нам с ним свидеться не пришлось. Позже я слышал от пленных, что брат работал на лесозаготовках у финнов, у него открылись раны, и где-то в одном из лагерей на финской территории (наш располагался под Петрозаводском) он и кончил свои дни. Пленных-то в лагере содержали хуже собак, в голоде и холоде…

(Николай Басов)

[bsnural]

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ПЛЕН

Каждый солдат помнит свой первый бой, особенно если он начался с налёта вражеских самолётов, потом в дополнение к нему массированного артиллерийского обстрела, и только после всего этого кошмара показались на горизонте «стальные кузнечики» с редкими, тоже как бы игрушечными, цепями пехоты. А на твоей позиции царит полный хаос: удушливый дым, взрытая земля, пыль, гарь, стоны, крики, словом, настоящий ад, стоящий воочию перед твоими глазами, и трудно поверить, что ты мог уцелеть в этом аду, который по всем статьям ещё не закончился. Предстоит остановить танки, без их прикрытия пехота чувствует себя неуютно, и последнее – сойтись лицом к лицу с пехотой противника. Таким мне и запомнился мой первый бой той ужасной войны, названной Великой Отечественной. На вторые сутки немцы обошли нас и справа, и слева, и, оказавшись в полуокружении, оставшиеся в живых ночью покинули свои позиции.
В плен попадают по-разному. Наше отделение второй роты 1070 полка, а вернее то, что от него осталось, пять человек во главе с сержантом Яркиевым, проплутав всю ночь по лесам и болотам и вконец обессилев, под утро забылось тяжёлым сном в копне свежего сена. Пробуждение же было ужасным, треск выстрелов и радостные крики врага: «Рус, сдавайся». Тут и стало понятно, в какой ловушке мы оказались: копна сена посреди поляны, со всех сторон лес. Оттуда выстрелы и крики. Вчера измотанным до предела боем и блужданием, вымокшим до нитки, нам было не до выбора ночлега и вот она, расплата. От безысходности «засосало под ложечкой» и охватило ощущение чего-то непоправимого.
Все молча ждали решение командира, сержанта Яркиева. А он молчал. Наконец, когда пули вновь стали «клевать» копну, он, тяжело вздохнув, спросил: «Патроны есть?». Каждый озвучил, что у него осталось. Набралось около двух десятков. У меня оставалось три патрона: два для врага, один, последний, – для себя. Но умирать в двадцать два года, ох как не хотелось. «Что будем делать, братцы?», – наконец, последовал ещё один вопрос, которого все и ожидали, и боялись. Каждый понимал, что плена не избежать, но произнести это слово первым не решался. Мне почему-то казалось: если я первым произнесу его, то совершу непоправимое и буду каяться потом всю оставшуюся жизнь.
«Что молчите?» – снова послышался голос Яркиева. Пули фрицев всё ниже и ниже «целовали» копну, а их смех и крики резали уши. А что творилось на душе – описать невозможно. Первым нарушил молчание самый пожилой из нас и самый опытный, воевавший ещё в финскую, солдат Михеев, молчаливый и скрытный, «себе на уме», живущий по принципу – «не высовываться».
– Шибко уж умирать не хочется, командир, из двух зол выбирают меньшее.
– Ещё кто так думает?
Тут мы, не сговариваясь, поддержали все «друга по несчастью».
Стихла стрельба, и мы, побросав оружие, и зачем-то спрятав в копну патроны, будто они нам ещё пригодятся, с поднятыми руками выстроились вокруг копны. Если бы мы только знали, какие муки ожидают нас в плену, что большинство из нас – кто раньше, кто позже – погибнет от истощения или побоев, наверняка бы предпочли умереть здесь сразу, подогрев себя мыслью: «в плен сдаются только предатели». Но человек жив надеждой на лучшее, надеялись и мы…

(Николай Басов)

Сообщение отредактировал bsnural - 16.7.2016, 14:00

[bsnural]

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ШКУРА

Когда нас выводили из лагеря на работу в Петрозаводск разбирать разрушенные дома, мы отряжали одного бедолагу на поиски еды в еще сохранившихся домах. Однажды отрядили и меня. Дождавшись, когда охранник наш зайдет за угол дома, я отправился на поиски чего-нибудь съестного. Мне повезло, на чердаке одного из домов я нашел бычью шкуру. Но справиться с ней оказалось не так-то просто, сил-то у меня для такого дела было маловато. С грехом пополам я все-таки стащил её с чердака и поволок по улице. Добравшись до того места, с которого начал свой поход, и дождавшись, когда охранник зашел за угол дома, я «рванул», чтобы успеть пересечь улицу и добежать до костра, где обогревались мои собратья по несчастью. Мне казалось, что я лечу как на крыльях, а сам еле тащился. И если бы не мои бедолаги, то вряд ли я успел бы пересечь улочку до возвращения часового. А тот мог и пристрелить меня. Но всё обошлось, мне помогли, и мы разделались со шкурой в мгновение ока, разрезав её на куски и опалив. Потом еще долго жевали её как какое-то лакомство. А она и действительно была для нас лакомством.

(Николай Басов)

[bsnural]

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ОТЧАЯНИЕ

Вечером промозглого зимнего дня февраля 1943 года, еле доплетясь в лагерь и похлебав пустой баланды, я твёрдо решил, что завтра на работу не пойду, скажусь больным, а там – будь, что будет. Всё равно, раньше или позже, конец один – в «могилёвскую губернию». Пусть будет раньше, какая, в сущности, разница, сколько моих однополчан уже лежит в общих могилах, не сосчитать.
Утром следующего дня на работу я не вышел, остался в бараке. У немцев во всём был чёткий порядок, даже на издевательство. Своё отсутствие на работе я должен был оправдать справкой от врача. Лагерный врач был из русских эмигрантов, но человеком, не озлобившимся на «всех и вся». Среди заключённых ходили слухи, что он как бы сочувствует пленным, хотя открыто это и не проявляет, иначе немцы давно бы убрали его из лагеря. На вопрос врача: «Что болит, на что жалуетесь», я как мог безразлично ответил: «Ничего не болит, я здоров, но с голоду ног таскать не могу». Врач зашёлся от смеха: «впервые вижу человека, открыто и честно сказавшего, что он здоров и единственное препятствие к работе – бессилие от голода. Хорошо, я тебя направлю туда, где ты быстро поймешь, что все силы нужно отдавать на благо Великой Германии и её союзников, а не симулировать».
Он замолчал, сердце моё «упало», подумалось: вот и пришёл твой конец, Иван.
Немного помедлив, он написал на справке «на кухню». Сердце моё пустилось в «пляс», в груди сразу стало, как в раскалённом горне. «Смотри только, не воруй там: себя погубишь и другим не поможешь». С таким напутствием я уже не побрёл, а пошагал на кухню, откуда только силы взялись. Потом только вспомнил, что надо бы врачу сказать «спасибо». Ну да ладно, отблагодарю при случае, успокоил я себя.
Работы на кухне хватало: дрова колоть, картошку чистить, золу выгребать, да и мало чего ещё, но ведь и еды было побольше, чем раньше, и не мёрз я так, как другие. Стал набирать вес, почувствовал свою силу. Но одно беспокоило: неудобно было перед теми, кто от голода и холода умирал в бараках, как будто я предал их, хотя если рассудить: какая моя вина в том, что врач не отослал меня на «живодёрню», где меня бы забили до смерти за симуляцию, а по доброте душевной направил на кухню. Но таков русский человек, он болеет и чужой болью, и не выдержав спора с самим собой, я нарушил наказ врача и принес в барак несколько картофелин, раздав их тем, с кем раньше больше всего общался и на работе, и в лагере. Какое-то время я подкармливал их, ожидая каждый день самого худшего: быть пойманным на воровстве. И этот день наступил: возвращаясь с кухни с «добычей» за пазухой, я был задержан, обыскан, избит и отпущен в барак.
То, что этим дело не закончилось, я догадывался и приготовился к самому худшему. Утром «на разводе» меня заклеймили вором и отправили на живодёрню, где основательно обработали резиновыми дубинками со свинцовыми наконечниками. Идти в барак сам я не мог, меня приволокли и бросили, как собаку подыхать. Чуть позже появился, врач и попенял мне: «Эх, Иван, Иван, добрая душа, заботься прежде о себе, а уж потом о других. И друзей не спас, и себе навредил. Только эта черта и отличает русского человека от других». Может быть, кого-то я и спас, как показали дальнейшие события, но что себе навредил – это уж точно.

Кто знает, может, на роду мне было так написано, но я не «отдал концы», выжил благодаря русскому эмигранту Петру Николаевичу, век его буду помнить. Снова ходил на работу разбирать разрушенные дома, выискивая в них хоть что-нибудь съестное, снова хотелось, есть, есть и есть, будто бы и нет на свете других радостей и удовольствий кроме еды…

(Николай Басов)

[bsnural]

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Из финского лагеря мы прямиком угодили в наш, в Подмосковье. Тоже охрана, колючая проволока, но работа в шахте – уголь добывать. Если бы я не работал последнее время у хозяина-финна, то долго бы здесь я не протянул. Но иногда и «бедному Ванюшке не всё камешки»…

После того, как мы, пленные, летом сорок третьего в финском лагере разграбили продуктовые склады, предварительно разоружив охрану, которая совсем не ожидала от таких «доходяг» такой резвой прыти, много нас отправили в «могилевскую губернию». Сначала каждого десятого, потом опять, опять… Думали, всех перебьют. Но прибыло высокое начальство, и расстрел прекратили. Я был семнадцатым, стал двенадцатым. И когда утром нас вновь построили на плацу, понял – пришла и моя очередь. Но судьба озарила красным солнышком. Приехали финны набирать работников. Фюрер решил взамен ушедших на войну сыновей подарить им русских рабов.
Мы все были удивлены, когда из конторы вместе с комендантом и лагерным врачом высыпала разномастная толпа гражданских мужиков, и все они направились к нам. Подошли и остановились. Мы глядим на них, они на нас. Молчат они, молчим и мы. Что думали они, видя оборванных, изнурённых до последней степени солдат, неизвестно, но что-то вроде сочувствия отражалось на их лицах. Ведь это были в основном пожилые люди, а с возрастом чувство жалости также возрастает. Затем комендант пояснил нам, что фюрер разрешил использовать на работах у бауэров в хозяйстве русских военнопленных. Забрезжила пусть маленькая, но надежда, хотя работник из меня никудышный, еле ноги таскал, как лошадь от бескормицы.
Постояли «хозяева», походили вдоль строя, вглядываясь в наши лица, осмотрели, так сказать, рабов. Вижу, направляется ко мне один из них, седой весь, но еще статен телом и красив лицом. Подошел, спрашивает: «Что, Иван (видимо, врач сказал ему моё имя), хочешь у меня работать?». – «Работать-то хочу, да вот с наших харчей ветерком качает». – «Ну, это дело поправимое. Косить сено, ходить за скотом умеешь?». – «Умею, рос в деревне без отца, к работе привычен».
Что-то подсказывало мне, что я должен обязательно понравиться этому седоватому финну. Но тот вдруг последовал дальше, а моё сердчишко стало давать сбои.
Пройдя вдоль строя финны стали возвращаться обратно, и на кого из нас они указывали пальцем, тот должен был выйти из строя. «Старый знакомый» показал и на меня!
Понравился мне «хозяин», человека сразу можно понять, что он собой представляет. Этот не ходил вокруг меня, не щупал мускулы, не заставлял раскрывать рот, как другие, а подошел как будто к знакомому, чтобы пригласить его на вечеринку. Дорóгой расспросил меня, где жил, чем занимался, есть ли семья – обычные житейские вопросы. «Зови меня Павлом Ивановичем, я когда-то служил в русской армии и тоже воевал». Предупредил: «Иван, я за тебя поручился перед комендантом, если ты убежишь, то и мне будет худо, и тебе». – «Не убегу. Я уже бегал и знаю, чем это кончается». – «Хорошо, я тебя понял, а ты – меня».
После лагеря жизнь у хозяина казалась земным раем. Работать приходилось много, но и хозяин работал наравне со мной. Питался я также за одним столом с хозяином и хозяйкой, так что как бы заменил им сына, который воевал на фронте. Вот когда тот пришёл в отпуск, у меня начались проблемы. Сынок выслеживал меня втайне от отца, и у него, как мне казалось, было намерение расправиться со мной. Но от отца всё же не укрылись сыновьи поползновенья, и между ними состоялось бурное объяснение, после которого сынок уже не обращал на меня никакого внимания. Судьбе было угодно, чтобы враг спас меня от смерти, и я до конца моей жизни буду хранить благодарность в душе своему врагу, у которого я жил как «у Христа за пазухой»…

Случай, о котором я хочу поведать, произошел зимой 45-го. Промок я в шахте «с ног до головы», а в лагерь нас возили в холодных вагонах, ехать долго. Понял, что тут-то я «косую» не обойду и не объеду. В этом же поезде ехали и расконвоируемые, а у них были печки, там можно было и обсушиться, и обогреться. Решил я: «Будь, что будет, пойду к ним в вагон». Охранник, молодой солдат, закричал: «Стой! Стрелять буду!». Я ему так спокойненько: «Ну и стреляй, видишь, я уже в сосульку превращаюсь и звеню, как колокольчик. Все одно – или замерзну, или застрелишь, два раза не умирают». Шел я к вагону и ждал, спиной чувствовал: сейчас выстрелит и – всё, конец мне. Но ни страха, ни боязни не было, многое перевидал в финском плену. Солдат не выстрелил, хотя, говорили мне потом, винтовку даже к плечу прижимал и целил в меня.
За дорогу я обсушился, и в лагерь пришел вместе со всеми. Но то ли солдат-охранник, то ли кто-то другой доложил старшине обо мне, а про него ходили всякие нехорошие слухи – будто избивал он провинившихся с охранниками до полусмерти, и многие потом «таяли, как свечки».
Вошел я в караулку. Вижу, сидит старшина и стоят еще два охранника, два «бугая». Понял: сейчас будут «футболить» меня из угла в угол. «Ну что, Басов, законы не для тебя писаны» - начал, подымаясь, старшина. Я шагнул к нему и тихо так говорю: «Старшина, если кто-то из твоих «дворняжек» попробует меня тронуть, я тебе горло раньше перегрызу». Он оторопело уставился на меня. Долго мы с ним смотрели друг на друга в упор. Потом он, садясь, нехорошо так сказал: «Ладно. Иди пока, мы тут подумаем, как тебя наказать».
Сколько раз на фронте и в финском плену пришедшее в последний момент решение спасало меня. Выручило и в этот раз…

(Николай Басов)

[bsnural]

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

1

Наша местность на Смоленщине находилась в оккупации с осени 1941 года до лета 1943. Три соседние деревни, расположенные в лесной местности, были сожжены, а нас переселили в большую деревню, где не было поблизости лесов. Часть же жителей увезли куда-то дальше и многих из них больше никто не видел. Нас было у матери девять детей. Старший Иван служил в армии на Кубани, почти с первых дней воевал, и вернулся с войны инвалидом. Два других моих брата – Сергей и Петр – партизанили. Сергей перед войной вступил в комсомол и работал секретарем в сельсовете. Перед приходом немцев все документы были вывезены в лес. Несколько человек, в том числе и мой брат, охраняли их, естественно, без оружия. Видимо, кто-то их предал, немцы документы сожгли, а «охранников» загнали в концлагерь. Брату удалось позже бежать, но времена тогда были суровые, и наши запросто могли расстрелять, посчитав дезертиром или предателем. Однако брата выручил комсомольский билет, зашитый в пояс брюк. Он воевал до конца войны. После войны же по доносу ему пришлось 10 лет отбывать «ссылку» на севере нашей страны за нахождение в плену. А Петр воевал в действующем партизанском отряде и мстил немцам за Зою Космодемьянскую. Однажды немцы зажали отряд в Белоруссии, и выход был только один: через Пинские болота. Вязали настилы и по ним уходили в глубь болот. Брат и еще несколько человек остались прикрывать отход. Когда были расстреляны все патроны, немцы их взяли в плен, но в живых не оставили: кого застрелили, а брата закололи ножами или штыками… После ухода немцев оставшиеся в живых партизаны похоронили друзей, своими жизнями спасшими их.
Я же, одиннадцатилетний парнишка, вместе с младшими братьями и сестрами находился с матерью. Мы, дети, тоже работали, заготавливали для немцев хворост, выполняли другие мелкие работы, а мама ухаживала за немецкими лошадьми. Если бы не воровство лошадиного рациона, вряд ли бы мы выжили. Помню страшную казнь партизана, молодого парня, немцы положили его на снег и вырезали из спины ремни, а согнанных женщин и детей заставляли смотреть, а если кто отворачивался – били по лицу. Парень не кричал, только страшно стонал, так и умер исполосованный «добропорядочными» немцами.
Когда советские войска подошли вплотную к деревне, немцы решили нас всех расстрелять. До этого они многих умерших и тяжелобольных стаскивали в бани и сжигали вместе с банями. Староста, хоть и служил у немцев, но думал о нас, страдальцах, попавших «как кур в ощип» в военную мясорубку, поэтому все знали, что задумали фрицы. Несколько немцев на шести мотоциклах остались для выполнения задуманного. Когда мотоциклы были загружены разным барахлом, солдаты заставили нас, ребятишек, почистить их. Староста же сказал нам набрать в карманы песку и незаметно засыпать его в баки мотоциклов, что мы и сделали. Когда немцы вывели мотоциклы на дорогу и попытались их завести, чтобы после совершения акции спокойно уехать отсюда, мотоциклы, чуть поработав, неизменно глохли. И фрицам стало не до нас. Удрать они так и не сумели, наши танкисты взяли их в плен. Старосту хотели расстрелять, но женщины отстояли его, объяснив, что если бы не он – никого бы из нас не осталось в живых…
А сколько голоду мы хватили после освобождения – рассказать невозможно. Где и как пахали землю под посев – не знаю, но в нашей местности «тягловой силой» были женщины. На них и пахали, и боронили. Сейчас и поверить в это трудно, но так было, тут ни убавить, ни прибавить. Работали все, от мала до велика, и голодали, голодали так, что сейчас вспоминать страшно, но и забыть невозможно…

(Николай Басов)

[bsnural]

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

2

Деревня наша в Смоленской области была занята немцами через месяц после начала войны. Все жители были выгнаны из своих домов и поселились в стайках вместе со скотом, где и жили весь период оккупации. Немцы сначала поели всех кур, затем свиней, телят, и к счастью оставили нам одну корову, иначе бы мы не выжили.
В сорок третьем году, ближе к осени, немцы собрали молодежь и угнали её в Смоленск в концлагерь, чтобы затем увезти в Германию. Затем и нас всех, старых и малых, погнали куда-то, а деревню всю сожгли. Я плохо помню, как мы шли, была маленькая, но помню, что ни плакать, ни отставать было нельзя, могли застрелить. Куда бы нас пригнали – не знаю, но нас освободили партизаны, и мы возвратились на родное пепелище. Несколько семей выкопали землянку и стали жить, другого выбора у нас не было. Из ям на огородах выкопали одежду, которую зарыли, когда немцы нас угоняли.
С молодежью, угнанной раньше, была и наша тетя. Лагерь, где они находились, строго охранялся, но тетя была бойкой девчонкой, и по возможности обследовав ограду из колючей проволоки, нашла место, где подкопав лаз, можно уйти из лагеря. Из восьми наших деревенских согласились бежать семь человек, один из парней отказался. Ночью, когда прожекторный свет переместился, был подкопан лаз и все семь человек благополучно выбрались из лагеря. Как они добрались до дома, одному богу известно, ведь территория еще была под немцем. Когда тетя вернулась, насекомых с неё сметали веником.
Мой отец воевал под Ленинградом, в одном из боев он был ранен в голову в область лба, потерял сознание и лежал вместе с убитыми. Когда санитары стали доставать документы, поняли, что он еще жив. Долго лечился в госпитале, затем был комиссован и прибыл домой в нашу сожженную деревню. Ранение у него было опасное, часть кости лба удалили, и много лет у него рана «дышала». Работал он председателем колхоза, потом председателем сельсовета, ушел из жизни рано – сказалось ранение и пережитое во время войны.
А дом мы строили так: пилили в ближайшем лесу деревья и на себе тащили к месту строительства.

(Николай Басов)

[bsnural]

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

3

У Марьи Ферапонтовны стоял на постое пожилой немецкий офицер. Был он молчалив, обходителен и до времени ничем ей не докучал. Но вот однажды он явился домой раньше положенного времени, когда Марья занималась уборкой в квартире, мыла полы, и на него как что-то «нашло», вдруг стал приставать к ней: «матка давай, матка давай». А матка была из тех русских женщин, которые до конца жизни бывают верны единожды данному слову. Она не могла допустить, чтобы чьи-то руки, кроме мужа, воевавшего на фронте, касались её. Решенье созрело мгновенно. Раздевайся, пояснила она, а я уберусь и приду к тебе. Немец послушно стал раздеваться, а Марья, выхватив из кобуры пистолет, рванула в комендатуру. Дело было зимой, и когда Марья, босоногая, с растрёпанными волосами и пистолетом в руке влетела в комендатуру, трое немцев со страху нырнули под стол. Местный староста, находившийся здесь же, выяснив в чём дело, успокоил вояк, а сам, взяв пистолет, пошел улаживать дело с опростоволосившимся офицером. И хотя Марью уже обезоружили, пока староста отсутствовал, немцы с опаской поглядывали на сумасшедшую русскую бабу, год-то шёл не сорок первый, а сорок четвёртый, и немцы были не первого призыва, а в возрасте, когда человек начинает о многом задумываться. Задумывались, видимо, и они.

(Николай Басов)

[bsnural]

НОВОБРАНЦЫ

Мы, толком необстрелянные новобранцы, заняли оборону и только успели вырыть окопы, траншеи, как немцы пошли на нашем участке в наступление. Впереди шли три танка, за ними пехота. Мы не стреляли, на флангах обороны были расположены пулеметы, но раньше времени они себя не обнаруживали, чтобы не быть объектами вражеской артиллерии. Пулеметчикам была поставлена главная задача: отсечь пехоту. Где-то сзади нас стояли и пушки-«сорокапятки», они тоже пока не стреляли. Когда танки начали крушить наши окопы и траншеи, и мы также позабыли, что у нас есть противотанковые гранаты. Танки ушли вперед, а пехоту отсекли наши пулеметчики. Но минув наши позиции, танки попали под огонь пушек, были подбиты и танкистам ничего не оставалось, как покинув свои машины, через наши позиции удирать к своим. И мы, пережившие страх перед стальными чудовищами, полузаваленные землей, позволили им миновать наши позиции, и только тогда пулеметы с флангов открыли по ним огонь. И не всем из них пришлось предстать перед начальством за бездарно проваленную атаку…

[bsnural]

ЗАСАДА

Не впервой мы шли в разведку. Но, видно, везение когда-то да кончается. Кончилось и для нас. На окрик «Рус, сдавайся!» мы все мгновенно попадали на землю. Федор Сергеев и я оказались за одним пнем. Финны не стреляли, им спешить было некуда. Поскольку они прекрасно знали, где мы, а для нас они были загадкой за семью замками. Мы тоже стрельбу не открывали. Потом финнам надоело призывать нас к сдаче, и они начали постреливать, мы соответственно отвечать. Не знаю, насколько эффективна была наша стрельба, а вот пули финнов стали клевать землю вокруг нас со всех сторон: меня ранило в руку, затем вскользь в голову. Стрелять прицельно я уже не мог. И Федор (у него был ручной пулемет), стреляя, начал твердить мне: отходи да отходи, а я тебя прикрою. Раздумье мучило меня: отползу – ребят брошу, а если они начнут отходить, я им буду помехой. И в следующий раз, когда Федор вновь мне бросил «Отходи!», я начал отползать. Получил еще одно ранение в ногу. Выполз на полевую дорогу и пополз в направлении своих. И долго слышал, как работал пулемет Федора, предъявляя засаде счет…
В голове шумело, перед глазами плыли разноцветные круги, при каждом движении болью отзывалась рука и нога, но другого выхода у меня все равно не было. Вдруг в шум в голове вмешался еще какой-то посторонний гул, и мне показалось, что навстречу мне движется автомобиль. Я сполз на обочину и повернулся на бок. Гул стих, хлопнула дверца, и надо мной наклонился человек во вражеской форме. «Живой?» - послышался вопрос на родном мне языке. Я молчал, сквозь розовую сетку глядя на него. Финн снял китель и нижнюю рубашку, разорвал её и стал перевязывать меня: сначала голову, потом ногу и наконец руку. Перевязав, он снова задал мне вопрос: «С нами пойдешь или к своим?». – «К своим!» - как можно увереннее сказал я, не отдавая отчета, чем это может кончиться. – «Тогда ползи прямо, у реки находятся ваши, доползешь – твое счастье».
Машина тронулась, а я пополз к нашим. И дополз. Затем был госпиталь, длительное лечение, потом опять фронтовые дороги до самого логова фашистов Берлина. Что стало с Федором – я не знаю, в часть свою после ранения я не попал. Но меня коробит эта фраза «пропал без вести», указанная в извещении моего однополчанина. Как он мог пропасть без вести, когда он, скорее всего, погиб в этом бою, спасая меня и других. А вот кто тогда помог мне, перевязав мои раны, осталось загадкой на всю мою жизнь. Может, это были действительно финны, что маловероятно, а может, наша разведка. Все может быть. Но я благодарен, кто бы они ни были, за их благородный поступок. Да хранит их бог.

[bsnural]

Небольшой комментарий к рассказу "Засада".
Речь идет о Федоре Ивановиче Сергееве. В ОБД "Мемориал" на него есть такой документ: донесение послевоенного времени - http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=59591327 . С его сыном - Виктором - и по сей день дружит мой отец, автор рассказа, а также стихотворения, посвященного Ф.И.Сергееву (из этой же книги).

РАЗДУМЬЕ ОЧЕВИДЦА

Светлой памяти
Федора Сергеева

Суть изложу, детали скрою:
Отряд в засаду угодил.
– Пётр отходи, а я прикрою, -
Однополчанин мне твердил.

Что делать, бой всегда экзамен
И духа, и конкретных дел.
Я был уже серьёзно ранен
И стать обузой не хотел.

И я пополз, но долго слышал,
Как неумолчно пулемёт,
Пока боезапас не вышел,
Засаде предъявляет счёт.

Что стало с Фёдором – не знаю,
В архивах: «без вести пропал».
Казенных слов не принимаю –
Он свой экзамен с честью сдал.

Спас и меня, и ещё многих
Ценою – «голову сложил».
С позиций, абсолютно строгих,
Считаю: подвиг совершил.

(Николай Басов)

Сообщение отредактировал bsnural - 5.9.2016, 1:25

[bsnural]

ЗАДАНИЕ

Мне не было и шестнадцати, когда я получила серьезное из серьезных заданий: разведать, куда отправляют жителей одного городка.
Сброшенная с самолета в районе партизанского отряда, одетая простой крестьянской девочкой, я подошла к очереди жителей городка с номерами на плече, которых якобы должны были увезти на работу. Какую работу – никому не объясняли. Пока прохаживалась вдоль очереди, немец-охранник, заметив отсутствие одного человека, схватил меня за руку и поставил в очередь, привязав мне номер 28. Когда он отошел, я сообразила, что так я задание не выполню, надо что-то предпринимать. Рядом стоящего мужчину я попросила отвязать мой номер, он отказывался, я настаивала. В конце концов, он все же отвязал, и я бросила тряпку на землю, но потом сообразила: тут же у немцев и собака есть, понюхает номер и найдет меня. Пришлось поднять брошенное и положить в карман.
Осторожно отделившись от очереди, я стала наблюдать за погрузкой людей в машину с закрытым кузовом. Загрузив людей под завязку, машина на малой скорости тронулась за городскую черту. Я последовала за ней.
За городом было что-то неизвестное, огороженное сплошным забором. Машина подошла к воротам, остановилась, но двигатели работали, а отработанные газы поступали внутрь кузова. Мне стало понятно, что там происходит: людей умертвляли. Через какое-то время ворота открылись, машина въехала внутрь, развернулась и попятилась. Потом остановилась, дверцы кузова открыли, мне послышались стоны, плач, еще какие-то непонятные звуки. Кузов поднялся, и люди посыпались, видимо, в вырытую заранее яму. Мне стало понятно, что за работу немцы приготовили людям, стоящим в очереди.
Фантазии фашистов над умерщвлением людей не знали предела. Приходилось видеть заполненные людьми дома, замурованные для доступа воздуха. При вскрытии этих «гробниц» живые люди, вышедшие на волю, тут же умирали…

[bsnural]

РАЗВЕДКА

Мы, рядовые стрелки N-ского полка, были посланы в разведку. Ночью пришли в деревню, командир отправил нас двоих в крайний ближайший дом. Постучали. Открыл старик. Зашли, спросили. «Немцы есть?» – «Нет». В доме пахнет борщом. Хозяйка стала доставать чугунок, а он оказался достаточно солидным. Почему, думаем, на двоих им такой большой чугун борща? Вдруг послышался какой-то гул, зимой густой сплошной темноты не бывает, видим, из-за соседнего дома показался танк. Эх, как рванули мы из дома! Пообещав перед этим вернуться и отомстить хозяевам. Но всё пошло по-другому. Когда мы, наступая, заняли деревню, от того дома оставались одни обломки, наша артиллерия постаралась. А вот погибли хозяева или же куда-то бежали, нам узнать так и не удалось.