Аисты., Художественная зарисовка. Опции

[kusnez]

Аисты.

Уснуть получилось только под утро. Но и во сне не удалось освободится от тяжелых дум и воспоминаний, которые тревожили и бередили душу словно старый осколок в давно уже зажившей ране. Жизнь, большая часть которой осталась за спиной, не давала покоя своими прошедшими радостями и печалями. Как старая, истрепанная книга, забытая на подоконнике перед раскрытым окном. И ветер то ласково, то нервно играет страницами, останавливая их на самых неожиданных местах, на событиях и размышлениях, которые, казалось, и не вспомнятся никогда. Ан, нет… Все записано, ничего не пропущено, ничего не забыто. Только прочитать об этом можно лишь самому герою этой повести. Да еще писателю, если он существует – писатель жизней наших. Наступит срок и уйдет человек. Ни кто не вспомнит и уже не прочтет страниц пожелтевших в начале и белых, бледно-печальных, в конце. А если и смог бы прочитать, то не стал бы. Может быть пролистал, как в библиотеке, выбирая для себя что поинтереснее и выбрал бы только те эпизоды, в которых он сам является действующим лицом. Так уж задумано и ничего с этим не поделаешь.
Серая мгла летней ночи стала светлеть, предвещая близкий восход солнца. И оно не заставило себя долго ждать. Окрасился восток, в начале, в красноватый, а затем, накаляясь, в желто-золотистый, радостный цвет, обещая безоблачный майский день. И вот уже первые лучи пробиваются сквозь ветки старых яблонь сада, превращаясь из яркого светового потока то в тонкие, четкие полосы с резко очерченными краями, а то в дымчатую, пространственную прозрачную ткань, сотканную небесным мастером. И все это в общей красоте своей, составляет такую удивительную картину вмещающую в себя и зелень листьев, и капли утренней росы на стекле окна в спальню, и пятна радостных, но пока еще робких, с спросонья, солнечных «зайчиков» на старых обоях. И даже блеск чайной ложечки в стакане с водой, стоящем на тумбочке по соседству с многочисленными пузырьками с лекарствами. Все это эмоционально напрягает и грустно радует
Мария Николаевна переводит взгляд на старенький будильник с двумя «шляпками» звонков на облупленном корпусе. Сколько же удалось поспать-то? Да минут сорок, не больше… «Вот так-то Саша,» – улыбается она фотографии на стене, на которой запечатлены ее покойный муж и она. Совсем молодые, смущенно-счастливые. В военной форме с многочисленными боевыми наградами на гимнастерках. На ее груди их больше. Как-никак, Сталинград пришлось защищать. И защитили, отстояли эти оплавленные, закопченные руины с именем великого вождя в самом названии города. В те времена ОН был везде: и на знаменах, и даже на потресканных, спекшихся губах умирающих солдат, беззвучно шептавших его имя. В их сердцах и мыслях жила великая вера, доходящая до фанатизма, до безумия. И она помогала выстоять, выжить, победить. А еще, почему-то, вспоминается мат, простой до вычурности, русский мат. «Ура» переходящее в «… мать твою!» И так везде: и в тех великих, исторически значимых боях, и в тех, в которых пришлось участвовать позже, будучи уже в штрафбате. Так уж получилось… Так уж закрутила судьба-чудачка. Но не успела она погибнуть, как множество других безпогонников. Посчастливилось поймать телом своим вражеский осколок. Искупила вину перед Родиной своей горячей, девичьей кровью. А награды? Чего-то лишили, чего-то добавили… Вон сколько их навешано на праздничном пиджаке. И в этом году отметили. Сам военком приезжал со свитой местного руководства. Отчеканило правительство новенький орден, вот и наградили, не забыли старушку. Сколько нас, Сталинградцев в Карачеве-то осталось – человек четырнадцать? Да и вообще: уходит время, умирают солдаты. Вот, грехи-то наши тяжкие…
Пол приятно холодит больные, босые ноги. Надев халат, не глядя, привычно нащупывает два костыля, без которых теперь и шагу невозможно сделать. Опираясь на железную спинку кровати, тяжело встает и, передвигая костыли, медленно начинает путь этого дня. Почти не отрывая ступни от пола, смирившись с болью и слабостью, но пока еще самостоятельно, без посторонней помощи. И в этом есть своя внутренняя, потаенная гордость. Свой маленький краешек победы – той Победы. Маленький огонек, зажженный от того Огня. А может быть все проще и обыденнее? Но об этом она ни кому не расскажет, а лишь улыбнется своим мыслям, своей новой строчке в нерукописной книге Бытия.
Преодолев трудный порог, спустилась в коридор. «Давай Маша,» – подбадривает сама себя, - «Расхаживайся!» Выглянула в окно, в которое был виден край сарая и огород с только что зазеленевшими, маленькими ростками картошки. В конце его, у развалившегося забора, заросшего малинником, стоит высоченный, старый тополь. С обрезанными сучьями и голым, мертвым, но еще крепким, словно старая кость, стволом. На вершине, в гнезде, живут аисты. Уже не один год они прилетают сюда на облюбованное ими место. Суетятся, обновляя свой дом, и своей красотой и жизненной силой радуют душу и вселяют уверенность в завтрашнем дне. Держат, помогают…
Тень от дома прикрыла дерево, оставляя утреннему солнцу только само гнездо, золотя его в чудесный, волшебный цвет, как и самих птиц. Защелкали они клювами, словно приветствуя хозяйку дома. А почему «словно»? И в самом деле, приветствуют, здороваясь с ней. А как же иначе? И она постучала в ответ пальцами по стеклу окна. «Здравствуйте, здравствуйте дорогие мои…». Полюбовавшись на них еще минуту-другую, Мария Николаевна продолжила свой путь теперь уже на кухню, что бы вскипятить чайник. А пока он греется, успеть умыться и привести себя в порядок.
После чая она вновь вернулась к окну и, присев на стул, стала наблюдать за своими любимцами. За своими спасителями. Ни кому не доверяла Мария Николаевна своей тайны. Ни дочери, ни зятю, ни внукам. А тайна есть. Тайна, о которой знает только она да белые птицы, живущие на мертвом тополе.
Уже два года минуло с тех пор, как заболела она. К самой осени вдруг прихватило сердце. Тут еще простудилась на промозглом ветру, и свалились на нее сразу все хвори: воспаление легких с сопутствующей высокой температурой, да и все остальное, что только может болеть у старого человека. Вечером с постели она встать уже не могла. Провалилась в забытье, в горячечный бред. И, теперь уже очевидно, что и смерть подобралась совсем близко. Так близко, что видела она ее, даже в глаза ей смотрела и не удивлялась ее приходу. Это только на картинах ее изображают в плаще с капюшоном и косой в костлявой руке. Может кому-то она является и в таком образе, но ее гостья выглядела совсем иначе. В дальнем углу комнаты, за спинами суетившихся родственников, стояла крепкая, статная женщина в легком, летнем платье. Рыжие, густые волосы волнами свободно падали ей на плечи, оттеняя бледность белоснежной кожи, которая так свойственна всем рыжеволосым. Глубокие, небесно-голубые глаза строго смотрели прямо на нее, заставляя довериться и подчиниться. Но она не хотела, сопротивлялась, отмахиваясь и закрываясь руками. Что-то кричала, от чего родня переглядывалась и смиренно опускала глаза. Врач скорой помощи хмурил брови, делая какие-то уколы. По выражению его лица было видно, что он не находит ни какой надежды на выздоровление. Но, следуя своему долгу, он распорядился принести носилки, на которые переложили больную и понесли к машине скорой помощи. И тут случилось то, от чего перехватило хрипевшее в груди дыхание и, кажется, совсем остановилось сердце. Над ней, в темном, дождливом небе, кружили аисты. Белые, кажется, светящиеся ангельские крылья слегка подрагивали, держа птиц в свободном полете. И они кружили и кружили над ней. Даже сквозь крышу неотложки она слышала шелест их перьев. Нет-нет и в краешке окошка, скрытого занавеской, мелькнет белоснежность их крыльев. И так спокойно и умиротворенно стало на душе, будто протянулась невидимая нить между ними. Нить, прочно державшая ее в этом мире и не пускающая в холодный дождь ночного неба вслед за дородной, рыжей девкой.
Потом была реанимация, а затем и общая палата. Но и выздоравливая, она тихими ночами слышала над крышей больницы хлопанье их крыльев. Не бросали они ее, не лишали своей поддержки и защиты. И поднялась Мария Николаевна, встала на свои ослабевшие ноги. Пусть на костылях, но встала на удивление врачам и родственникам. Не смирилась, казалось уже, с предначерченной судьбой.
По возвращению домой, она задержалась перед открытым окном и выглянула наружу, поглядеть на гнездо своих спасителей. И они, словно приветствуя ее, захлопали крыльями и защелкали клювами. А еще заметила она повзрослевших птенцов, которые в непонимании крутили головами, и так же щелкали клювами, подражая родителям. Улыбнулась Мария Николаевна и робко махнула им рукой в приветствии. Незаметно так махнула, что бы ни увидели дочка с зятем и не приняли подобное поведение странным.
Вот так и живут они с тех пор связанные одной, невидимой нитью. Осенью со слезами на глазах провожает она их в дальний полет. А потом целую зиму волнуется, ждет, – прилетят ли? И как ребенок радуется, когда по весне захлопают над крышей белые крылья. Значит, поживет и она, по крайней мере, до осени. А там опять желтый сентябрь и холодная зима.
«Вот, Сашенька…» – шепчет она, поглаживая старую рамку с фотографией покойного мужа. – «Не жди меня пока. Прости, если можешь, но поживу еще. Может это и бред, может и с головой не все в порядке, но я все же поживу. Пока птицы мои белые меня не оставили… Поживу!»
А за окном, в бирюзовом небе, молчаливо кружат и кружат аисты…

И. Поляков.
Г. Карачев.