Война была, война осталась, Так называется книга, изданная к 70-летию Великой Победы Опции

[bsnural]

"ВОЙНА БЫЛА, ВОЙНА ОСТАЛАСЬ".
Так называется книга, вышедшая в Северной столице к 70-летию Великой Победы.


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Над миром таял дым косматый,
Над миром стыла тишина.
Ещё не верили солдаты,
Ещё не верила страна,

Что больше не гудеть набатам
Призывом горестным во мгле.
Что вот настал он, час расплаты,
За смерть, за муки на земле.

Мы не последовали праву…
Солдат поверженных щадил.
И потому не только славу,
Но и бессмертье заслужил.

К нему приходят поклониться,
За подвиг почести воздать.
Доступен всем, чего таиться,
Ему ведь нечего скрывать…

Давно растаял дым косматый,
В окопах выросла трава.
Уже состарились солдаты,
А память о войне – жива.

(Николай Басов, г.Южноуральск Челябинская обл.)

[bsnural]

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ

Стрелковая дивизия, в составе которой находилась и наша артбатарея 76 мм орудий, где я, Саратцев Николай Сергеевич, занимал должность командира первого взвода, окопалась на южном берегу речушки в боевых порядках пехоты, поставив орудия на прямую наводку выбивать немецкие танки, шедшие на помощь окружённой в Сталинграде шестой армии генерала Паулюса. Задача была непростой, но ясной: танки не должны пройти.
Всю ночь взвод вгрызался в мёрзлую землю, поминая недобрыми словами Гитлера и всю его родню, а ранним утром до полусотни «юнкерсов» не спеша начали обработку позиций, занятых дивизией.
Нет ничего хуже ощущения беспомощности перед опасностью. Когда «ползут» танки, задача – остановить, и ты, при стечении обстоятельств, можешь сделать это. А здесь возможность одна: лежать, вжавшись всем существом в землю, и ждать: пронесёт – не пронесёт. Дрожит земля, вокруг всё заполнено удушливым дымом, чесночной гарью, грохот взрывов давит на барабанные перепонки, воздух рвут осколки, ужас смерти витает повсюду. Желание одно: скорее бы всё закончилось. Сколько необстрелянных солдат гибнет под бомбёжкой только из-за того, что страх смерти гонит их из укрытий, и они с криками мечутся туда-сюда, а осколки бомб выбирают свои жертвы.
Ещё не стих гул самолетов, ушедших бомбить тылы, как раздался голос телефониста Салова: «Товарищ лейтенант, на проводе комбат». Взяв трубку, я услышал; «Саратцев, видишь танки? Орудия к бою! Потери есть? Знаешь, что у соседа?». И ещё град вопросов, на которые я не успевал отвечать. Потерь пока нет, а с соседом не связывался, «юнкерсы» ходили над головой, в остальном буду разбираться. А голос комбата надрывался в трубке: «К бою, Саратцев! Танки идут!». «Понял, понял» - ответил я и положил трубку.
После ухода «юнкерсов», хоть и видно и слышно было, как они обрабатывали тылы, чувствовалось какое-то странное ощущение свободы, состояние подавленности и бессилия куда-то исчезло.
Взглянув в прицел, я увидел в затянутой сизой дымкой степи серые и желтоватые квадратики и почувствовал мелкую дрожь во всём теле – азарт охотника, увидевшего добычу и ждущего её приближения. Не в первый раз я видел в прицел крутящиеся гусеницы бронированных чудовищ, вихри снега и выброс искр из
выхлопных труб и знал, что слишком ранний выстрел грозит не только промахом, но и ответным огнём всей танковой армады, а это, в свою очередь, – потерей орудий и гибелью расчётов. Поэтому крикнув: «Расчёты к орудиям, к бою!», всё же решил, что огонь открою только тогда, когда танки подойдут на расстояние метров семьсот – восемьсот, зная, как это не просто: слышать рвущий душу железный лязг и скрежет и ничего не предпринимать. «Быстрее, быстрее! – торопил я, глядя, как расчёты выбираются из ровиков, где укрывались от бомбёжки, на огневую позицию. – Только бронебойные! Только бронебойные! Орлов, расстояние до танков». «Метров девятьсот, товарищ лейтенант. Что же мы молчим»?
Всё моё существо тоже требовало открытия огня, но я приказывал себе: ещё немного, ещё немного. Сквозь грохот танковых двигателей донесся голос телефониста: «Комбат спрашивает, почему не открываем огня? Приказывает открыть огонь!». «Комбату проще, - подумал я, - первыми же выстрелами обнаружим себя – и всё».
Не открывали огонь и танки. Видимо, чувствовали свою силу и хотели заставить наши батареи открыть огонь первыми и обнажить свои позиции.
И тут не выдержал второй взвод. Его орудие открыло огонь, и тотчас на позиции, откуда раздался выстрел, заполыхали ответные разрывы танковых орудий.
«Вот она, цена первых выстрелов», - подумалось мне, и я услышал свой, но как бы чужой голос: «По танкам справа, в головной, бронебойными… Огонь!». «Всё-таки, не выдержал дистанцию, - упрекнул я себя, - сейчас получу в ответ». Но тут со всего берега ударили соседние батареи, и бронебойные трассы понеслись к танкам, а от них в ответ – к орудийным позициям, но теперь уже танкисты били только по тем орудиям, которые стояли на их пути. А это уже дуэль: кто – кого, тут есть шанс и уцелеть.
В ходе боя слышишь выстрелы только своих орудий, но не слышишь, а скорее ощущаешь близкие разрывы чужих, наклоняешься, увертываешься от осколков и безостановочно повторяешь: «Огонь, огонь, огонь…». Краем глаза я видел, что слева танки уже прорвались к берегу, и по ним били соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой. Но это была как бы не моя опасность, а моя шла в лоб на меня. Расчёты мне уже торопить не приходилось, каждый понимал, что любое промедление, если дать танкам прорваться на батарею, может стоить жизни всем без исключения.

На поле боя в огне и дыму застыло много немецких танков, но они всё шли и шли, ближе и ближе, их выстрелы всё чаще и чаще взрывались перед бруствером. Вот последовал очередной взрыв, я упал, пополз к расчёту, который как бы застыл в ожидании следующего выстрела и закричал: «Орлов, Астафьев! Наводить, не ждать!». Орлов тёр глаза и повторял: «О, чёрт ничего не вижу, ничего не вижу, сейчас, сейчас…». Следующий разрыв окатил нас комьями земли, клубами толовой гари, осколки зачиркали по щиту. Неужели конец, неужели конец? Оглушающий рёв моторов, лязг, скрежет вползали в моё сознание, прижимая к земле, не давая поднять головы. Вот сейчас, вот сейчас громада танка вырастет перед бруствером, сомнёт орудия и всё, конец… «Астафьев, два снаряда… Беглый огонь»! После выстрелов орудия я выполз на кромку бруствера, и увидел, как справа и слева трассы снарядов других орудий неслись к танку, только что шедшему в лоб на нашу позицию и остановленному последними выстрелами Астафьева. В следующее мгновенье взрыв сотряс танк, и фонтан дыма встал над ним. Необъяснимое чувство, что этот бой не последний, что мне и взводу «повезёт», заполнило мою грудь, как будто в этом смрадном чаду я глотнул свежего воздуха.
Но бой ещё не был закончен, и мне пришлось быть свидетелем не только гибели своего второго орудия вместе с расчётом, но и гибели последнего орудия второго взвода под гусеницами танка. И последнее испытание уже в конце боя, когда горящий танк, вынырнув как из преисподней, ринулся на наше единственное, оставшееся в «живых» орудие батареи, и был остановлен в шаге от нашей смерти. Но и его выстрел тоже снёс половину бруствера, исковеркал щит орудия. Из оставшихся к тому времени у орудия четырёх человек погиб наводчик, был ранен заряжающий, а мне и командиру орудия несказанно повезло: взрывной волной нас отбросило от орудия, и мы отделались ушибами, синяками и ссадинами. Это был последний, заключительный аккорд этого жаркого дня сорок второго года.

Ощущение горечи потерь приходит не в горячке боя, а позже, когда схлынет целиком захвативший душу угар борьбы, и ты как бы другими глазами увидишь поле боя, усеянное телами людей, сгоревшей, исковерканной техникой, изрытой стонущей землёй, всё то, что оставляет после себя любое сражение. Какой бы черствой ни была душа человека, она не может не скорбеть…

(Николай Басов)