"ВОЙНА БЫЛА, ВОЙНА ОСТАЛАСЬ".
Так называется книга, вышедшая в Северной столице к 70-летию Великой Победы.


ПАМЯТЬ О ВОЙНЕ

Над миром таял дым косматый,
Над миром стыла тишина.
Ещё не верили солдаты,
Ещё не верила страна,

Что больше не гудеть набатам
Призывом горестным во мгле.
Что вот настал он, час расплаты,
За смерть, за муки на земле.

Мы не последовали праву…
Солдат поверженных щадил.
И потому не только славу,
Но и бессмертье заслужил.

К нему приходят поклониться,
За подвиг почести воздать.
Доступен всем, чего таиться,
Ему ведь нечего скрывать…

Давно растаял дым косматый,
В окопах выросла трава.
Уже состарились солдаты,
А память о войне – жива.

(Николай Басов, г.Южноуральск Челябинская обл.)

ОДИН ДЕНЬ ВОЙНЫ

Стрелковая дивизия, в составе которой находилась и наша артбатарея 76 мм орудий, где я, Саратцев Николай Сергеевич, занимал должность командира первого взвода, окопалась на южном берегу речушки в боевых порядках пехоты, поставив орудия на прямую наводку выбивать немецкие танки, шедшие на помощь окружённой в Сталинграде шестой армии генерала Паулюса. Задача была непростой, но ясной: танки не должны пройти.
Всю ночь взвод вгрызался в мёрзлую землю, поминая недобрыми словами Гитлера и всю его родню, а ранним утром до полусотни «юнкерсов» не спеша начали обработку позиций, занятых дивизией.
Нет ничего хуже ощущения беспомощности перед опасностью. Когда «ползут» танки, задача – остановить, и ты, при стечении обстоятельств, можешь сделать это. А здесь возможность одна: лежать, вжавшись всем существом в землю, и ждать: пронесёт – не пронесёт. Дрожит земля, вокруг всё заполнено удушливым дымом, чесночной гарью, грохот взрывов давит на барабанные перепонки, воздух рвут осколки, ужас смерти витает повсюду. Желание одно: скорее бы всё закончилось. Сколько необстрелянных солдат гибнет под бомбёжкой только из-за того, что страх смерти гонит их из укрытий, и они с криками мечутся туда-сюда, а осколки бомб выбирают свои жертвы.
Ещё не стих гул самолетов, ушедших бомбить тылы, как раздался голос телефониста Салова: «Товарищ лейтенант, на проводе комбат». Взяв трубку, я услышал; «Саратцев, видишь танки? Орудия к бою! Потери есть? Знаешь, что у соседа?». И ещё град вопросов, на которые я не успевал отвечать. Потерь пока нет, а с соседом не связывался, «юнкерсы» ходили над головой, в остальном буду разбираться. А голос комбата надрывался в трубке: «К бою, Саратцев! Танки идут!». «Понял, понял» - ответил я и положил трубку.
После ухода «юнкерсов», хоть и видно и слышно было, как они обрабатывали тылы, чувствовалось какое-то странное ощущение свободы, состояние подавленности и бессилия куда-то исчезло.
Взглянув в прицел, я увидел в затянутой сизой дымкой степи серые и желтоватые квадратики и почувствовал мелкую дрожь во всём теле – азарт охотника, увидевшего добычу и ждущего её приближения. Не в первый раз я видел в прицел крутящиеся гусеницы бронированных чудовищ, вихри снега и выброс искр из
выхлопных труб и знал, что слишком ранний выстрел грозит не только промахом, но и ответным огнём всей танковой армады, а это, в свою очередь, – потерей орудий и гибелью расчётов. Поэтому крикнув: «Расчёты к орудиям, к бою!», всё же решил, что огонь открою только тогда, когда танки подойдут на расстояние метров семьсот – восемьсот, зная, как это не просто: слышать рвущий душу железный лязг и скрежет и ничего не предпринимать. «Быстрее, быстрее! – торопил я, глядя, как расчёты выбираются из ровиков, где укрывались от бомбёжки, на огневую позицию. – Только бронебойные! Только бронебойные! Орлов, расстояние до танков». «Метров девятьсот, товарищ лейтенант. Что же мы молчим»?
Всё моё существо тоже требовало открытия огня, но я приказывал себе: ещё немного, ещё немного. Сквозь грохот танковых двигателей донесся голос телефониста: «Комбат спрашивает, почему не открываем огня? Приказывает открыть огонь!». «Комбату проще, - подумал я, - первыми же выстрелами обнаружим себя – и всё».
Не открывали огонь и танки. Видимо, чувствовали свою силу и хотели заставить наши батареи открыть огонь первыми и обнажить свои позиции.
И тут не выдержал второй взвод. Его орудие открыло огонь, и тотчас на позиции, откуда раздался выстрел, заполыхали ответные разрывы танковых орудий.
«Вот она, цена первых выстрелов», - подумалось мне, и я услышал свой, но как бы чужой голос: «По танкам справа, в головной, бронебойными… Огонь!». «Всё-таки, не выдержал дистанцию, - упрекнул я себя, - сейчас получу в ответ». Но тут со всего берега ударили соседние батареи, и бронебойные трассы понеслись к танкам, а от них в ответ – к орудийным позициям, но теперь уже танкисты били только по тем орудиям, которые стояли на их пути. А это уже дуэль: кто – кого, тут есть шанс и уцелеть.
В ходе боя слышишь выстрелы только своих орудий, но не слышишь, а скорее ощущаешь близкие разрывы чужих, наклоняешься, увертываешься от осколков и безостановочно повторяешь: «Огонь, огонь, огонь…». Краем глаза я видел, что слева танки уже прорвались к берегу, и по ним били соседние батареи и те батареи, что стояли за рекой. Но это была как бы не моя опасность, а моя шла в лоб на меня. Расчёты мне уже торопить не приходилось, каждый понимал, что любое промедление, если дать танкам прорваться на батарею, может стоить жизни всем без исключения.

На поле боя в огне и дыму застыло много немецких танков, но они всё шли и шли, ближе и ближе, их выстрелы всё чаще и чаще взрывались перед бруствером. Вот последовал очередной взрыв, я упал, пополз к расчёту, который как бы застыл в ожидании следующего выстрела и закричал: «Орлов, Астафьев! Наводить, не ждать!». Орлов тёр глаза и повторял: «О, чёрт ничего не вижу, ничего не вижу, сейчас, сейчас…». Следующий разрыв окатил нас комьями земли, клубами толовой гари, осколки зачиркали по щиту. Неужели конец, неужели конец? Оглушающий рёв моторов, лязг, скрежет вползали в моё сознание, прижимая к земле, не давая поднять головы. Вот сейчас, вот сейчас громада танка вырастет перед бруствером, сомнёт орудия и всё, конец… «Астафьев, два снаряда… Беглый огонь»! После выстрелов орудия я выполз на кромку бруствера, и увидел, как справа и слева трассы снарядов других орудий неслись к танку, только что шедшему в лоб на нашу позицию и остановленному последними выстрелами Астафьева. В следующее мгновенье взрыв сотряс танк, и фонтан дыма встал над ним. Необъяснимое чувство, что этот бой не последний, что мне и взводу «повезёт», заполнило мою грудь, как будто в этом смрадном чаду я глотнул свежего воздуха.
Но бой ещё не был закончен, и мне пришлось быть свидетелем не только гибели своего второго орудия вместе с расчётом, но и гибели последнего орудия второго взвода под гусеницами танка. И последнее испытание уже в конце боя, когда горящий танк, вынырнув как из преисподней, ринулся на наше единственное, оставшееся в «живых» орудие батареи, и был остановлен в шаге от нашей смерти. Но и его выстрел тоже снёс половину бруствера, исковеркал щит орудия. Из оставшихся к тому времени у орудия четырёх человек погиб наводчик, был ранен заряжающий, а мне и командиру орудия несказанно повезло: взрывной волной нас отбросило от орудия, и мы отделались ушибами, синяками и ссадинами. Это был последний, заключительный аккорд этого жаркого дня сорок второго года.

Ощущение горечи потерь приходит не в горячке боя, а позже, когда схлынет целиком захвативший душу угар борьбы, и ты как бы другими глазами увидишь поле боя, усеянное телами людей, сгоревшей, исковерканной техникой, изрытой стонущей землёй, всё то, что оставляет после себя любое сражение. Какой бы черствой ни была душа человека, она не может не скорбеть…

(Николай Басов)

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА

Ты просишь, чтобы я рассказал тебе о своей жизни. Нет в ней ничего примечательного, она как у Ваньки-встаньки, знаешь такую игрушку? Как бы меня ни «валили», я всё равно вставал на ноги, назло своим врагам. Отца своего я не помню, мне не было и двух лет, как он умер от тифа во время гражданской войны в городе Златоусте. Осталось нас у мамы трое, самому старшему было двенадцать годков. А время-то было – врагу не пожелаешь. Как она вырастила нас, и чего ей это стоило, уже не узнаешь, она уже давно встретилась с тем, кому верна была всю свою долгую и трудную жизнь. Царство ей небесное. Всё нам пришлось испытать: и голод, и холод. Радости только было мало. Работать пришлось с «малых лет», правда больше забот лежало на моих старших братьях Фёдоре и Александре. На Руси всегда младшему достаётся «лучший кусок».
Время шло, старший брат, женившись, отделился, среднего взяли на «действительную», но наступило уже новое время, время колхозов и нам, «бесштанным», стало легче. Александр, отслужив действительную, женился, а я решил, что буду семьёй обзаводиться также после службы в армии. Но жизнь внесла свои коррективы: девку, с которой я встречался, решили выдать замуж в соседнюю деревню. Тогда ещё родители решали судьбы своих детей. Будущий муж её жил с отцом позажиточнее, чем я, безотцовщина. Но у моей «милашки» никакого желания не было выходить замуж за нелюбимого. В то время уже было такое, когда дети шли против воли родителей. Так поступили и мы. Однажды вечером я привёл свою Веру в свой дом и объявил маме и брату, что я женился. Брат только усмехнулся, а мама разразилась обычным своим ругательством: «ох, Ванька ж ты, Ванька, разъязви тебя в душу, что ж ты раньше-то ни слова не сказал». На том всё и кончилось. Пошли потом просить прощенья у её родителей, а родителям куда деваться, дочь-то одна, благословили, но всё-таки зять я у них был нелюбимый.
Перед войной годы были урожайные, хлеба мы получали помногу, девать было некуда. Привозили и ссыпали прямо во дворе. Часть мы продали, купили кое-какие вещи, сыграли мне свадьбу, а потом Александр и говорит мне: «Иван, давай тот хлеб, что в амбар засыпали, не будем трогать, время-то неспокойное, да и урожаи хорошие не всегда бывают. А хлеб есть-пить не просит». На том и порешили. Как в воду глядел брат. На войну с японцами он не попал, не успел доехать, Жуков поспешил с ними расправиться, а с финнами угодил в самый раз. Пришлось ему хлебнуть киселя по самую завязку. Был дважды ранен, а под самый конец войны получили мы «похоронку». Мама не стала его «отпевать», не поверила, что убит, и оказалась права: через три месяца после извещения Александр заявился домой живым и здоровым. Первое, о чём он спросил: «Где сын?». А сын, которому было всего-то два с половиной года, боязливо выглядывал из-за печья, куда забрался, после того как его болячки бабушка вымазала купоросом, но не испугался и не заплакал, когда его незнакомый дядька взял на руки и подкинул под самый потолок.
И жизнь в нашем семействе снова потекла своим чередом. Заканчивался год 1940. На семейном совете решили: если следующий год будет таким же урожайным, будем решать вопрос с отделением семьи Александра, мамин домишко был тесноват для двух семей. Но как гром среди ясного неба, пришла беда: война, о которой велись разговоры, началась. Половина мужиков нашей деревеньки в июле месяце были призваны в армию. Призвали и нас с Александром. Оставили мы своих жен в «интересном» положении, и повезли нас в сторону Ленинграда, как оказалось, воевать с финнами и немцами.
Формировалась наша часть в Ижевске, и в самом начале сентября мы уже были на переднем крае. О войне сейчас много написано: и правды, и вранья. Война дело сложное, а наша русская «безалаберность» преобладает всегда и во всем, в том числе и на войне. Но я не об этом хочу сказать, а о том, какой страх сковывает солдат, когда под грохот рвущихся бомб к окопам приближаются вражеские танки, а за ними идут и палят из автоматов наглые самодовольные сверхчеловеки. А ты должен его, страх, преодолеть и отвечать на огонь огнем. И начинает тебя переполнять ненависть и злость к врагу, тут и о смерти забываешь, одно в мыслях: остановить и заставить повернуть назад.
На войне страшно. Но страх плохой советчик. Выжить на войне он не помогает, наоборот. Я сумел подавить свой страх, потому может и уцелел в первых самых ужасных боях, когда небом безраздельно владели и немцы, и финны. С самолетами винтовками не навоюешь, а вой немецких бомбардировщиков до сих пор у меня в ушах стоит.
К 20 сентября в одном из боев мой брат Александр был ранен в руку и ногу, и командир отправил его с сопровождающим в медсанбат. Я предлагал тоже свои услуги, объяснив начальству, что я его брат и приложу все свои силы для доставки раненого. Но мои слова не возымели действия, и сопровождающим был назначен Михаил из соседней деревни… После войны Михаил рассказывал, как они попали в плен. Вгорячах Александр шел сам, а затем рана дала о себе знать, и он «обездвижился», Михаил же не смог, как он выразился, его «тащить». Так они и оказались у финнов в плену. Когда на второй день пленили остатки нашего полка и пригнали нас в населенный пункт, знакомые ребята сказали мне, что Александра только что увезли куда-то. Больше нам с ним свидеться не пришлось. Позже я слышал от пленных, что брат работал на лесозаготовках у финнов, у него открылись раны, и где-то в одном из лагерей на финской территории (наш располагался под Петрозаводском) он и кончил свои дни. Пленных-то в лагере содержали хуже собак, в голоде и холоде…

(Николай Басов)

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ПЛЕН

Каждый солдат помнит свой первый бой, особенно если он начался с налёта вражеских самолётов, потом в дополнение к нему массированного артиллерийского обстрела, и только после всего этого кошмара показались на горизонте «стальные кузнечики» с редкими, тоже как бы игрушечными, цепями пехоты. А на твоей позиции царит полный хаос: удушливый дым, взрытая земля, пыль, гарь, стоны, крики, словом, настоящий ад, стоящий воочию перед твоими глазами, и трудно поверить, что ты мог уцелеть в этом аду, который по всем статьям ещё не закончился. Предстоит остановить танки, без их прикрытия пехота чувствует себя неуютно, и последнее – сойтись лицом к лицу с пехотой противника. Таким мне и запомнился мой первый бой той ужасной войны, названной Великой Отечественной. На вторые сутки немцы обошли нас и справа, и слева, и, оказавшись в полуокружении, оставшиеся в живых ночью покинули свои позиции.
В плен попадают по-разному. Наше отделение второй роты 1070 полка, а вернее то, что от него осталось, пять человек во главе с сержантом Яркиевым, проплутав всю ночь по лесам и болотам и вконец обессилев, под утро забылось тяжёлым сном в копне свежего сена. Пробуждение же было ужасным, треск выстрелов и радостные крики врага: «Рус, сдавайся». Тут и стало понятно, в какой ловушке мы оказались: копна сена посреди поляны, со всех сторон лес. Оттуда выстрелы и крики. Вчера измотанным до предела боем и блужданием, вымокшим до нитки, нам было не до выбора ночлега и вот она, расплата. От безысходности «засосало под ложечкой» и охватило ощущение чего-то непоправимого.
Все молча ждали решение командира, сержанта Яркиева. А он молчал. Наконец, когда пули вновь стали «клевать» копну, он, тяжело вздохнув, спросил: «Патроны есть?». Каждый озвучил, что у него осталось. Набралось около двух десятков. У меня оставалось три патрона: два для врага, один, последний, – для себя. Но умирать в двадцать два года, ох как не хотелось. «Что будем делать, братцы?», – наконец, последовал ещё один вопрос, которого все и ожидали, и боялись. Каждый понимал, что плена не избежать, но произнести это слово первым не решался. Мне почему-то казалось: если я первым произнесу его, то совершу непоправимое и буду каяться потом всю оставшуюся жизнь.
«Что молчите?» – снова послышался голос Яркиева. Пули фрицев всё ниже и ниже «целовали» копну, а их смех и крики резали уши. А что творилось на душе – описать невозможно. Первым нарушил молчание самый пожилой из нас и самый опытный, воевавший ещё в финскую, солдат Михеев, молчаливый и скрытный, «себе на уме», живущий по принципу – «не высовываться».
– Шибко уж умирать не хочется, командир, из двух зол выбирают меньшее.
– Ещё кто так думает?
Тут мы, не сговариваясь, поддержали все «друга по несчастью».
Стихла стрельба, и мы, побросав оружие, и зачем-то спрятав в копну патроны, будто они нам ещё пригодятся, с поднятыми руками выстроились вокруг копны. Если бы мы только знали, какие муки ожидают нас в плену, что большинство из нас – кто раньше, кто позже – погибнет от истощения или побоев, наверняка бы предпочли умереть здесь сразу, подогрев себя мыслью: «в плен сдаются только предатели». Но человек жив надеждой на лучшее, надеялись и мы…

(Николай Басов)

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ШКУРА

Когда нас выводили из лагеря на работу в Петрозаводск разбирать разрушенные дома, мы отряжали одного бедолагу на поиски еды в еще сохранившихся домах. Однажды отрядили и меня. Дождавшись, когда охранник наш зайдет за угол дома, я отправился на поиски чего-нибудь съестного. Мне повезло, на чердаке одного из домов я нашел бычью шкуру. Но справиться с ней оказалось не так-то просто, сил-то у меня для такого дела было маловато. С грехом пополам я все-таки стащил её с чердака и поволок по улице. Добравшись до того места, с которого начал свой поход, и дождавшись, когда охранник зашел за угол дома, я «рванул», чтобы успеть пересечь улицу и добежать до костра, где обогревались мои собратья по несчастью. Мне казалось, что я лечу как на крыльях, а сам еле тащился. И если бы не мои бедолаги, то вряд ли я успел бы пересечь улочку до возвращения часового. А тот мог и пристрелить меня. Но всё обошлось, мне помогли, и мы разделались со шкурой в мгновение ока, разрезав её на куски и опалив. Потом еще долго жевали её как какое-то лакомство. А она и действительно была для нас лакомством.

(Николай Басов)

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ОТЧАЯНИЕ

Вечером промозглого зимнего дня февраля 1943 года, еле доплетясь в лагерь и похлебав пустой баланды, я твёрдо решил, что завтра на работу не пойду, скажусь больным, а там – будь, что будет. Всё равно, раньше или позже, конец один – в «могилёвскую губернию». Пусть будет раньше, какая, в сущности, разница, сколько моих однополчан уже лежит в общих могилах, не сосчитать.
Утром следующего дня на работу я не вышел, остался в бараке. У немцев во всём был чёткий порядок, даже на издевательство. Своё отсутствие на работе я должен был оправдать справкой от врача. Лагерный врач был из русских эмигрантов, но человеком, не озлобившимся на «всех и вся». Среди заключённых ходили слухи, что он как бы сочувствует пленным, хотя открыто это и не проявляет, иначе немцы давно бы убрали его из лагеря. На вопрос врача: «Что болит, на что жалуетесь», я как мог безразлично ответил: «Ничего не болит, я здоров, но с голоду ног таскать не могу». Врач зашёлся от смеха: «впервые вижу человека, открыто и честно сказавшего, что он здоров и единственное препятствие к работе – бессилие от голода. Хорошо, я тебя направлю туда, где ты быстро поймешь, что все силы нужно отдавать на благо Великой Германии и её союзников, а не симулировать».
Он замолчал, сердце моё «упало», подумалось: вот и пришёл твой конец, Иван.
Немного помедлив, он написал на справке «на кухню». Сердце моё пустилось в «пляс», в груди сразу стало, как в раскалённом горне. «Смотри только, не воруй там: себя погубишь и другим не поможешь». С таким напутствием я уже не побрёл, а пошагал на кухню, откуда только силы взялись. Потом только вспомнил, что надо бы врачу сказать «спасибо». Ну да ладно, отблагодарю при случае, успокоил я себя.
Работы на кухне хватало: дрова колоть, картошку чистить, золу выгребать, да и мало чего ещё, но ведь и еды было побольше, чем раньше, и не мёрз я так, как другие. Стал набирать вес, почувствовал свою силу. Но одно беспокоило: неудобно было перед теми, кто от голода и холода умирал в бараках, как будто я предал их, хотя если рассудить: какая моя вина в том, что врач не отослал меня на «живодёрню», где меня бы забили до смерти за симуляцию, а по доброте душевной направил на кухню. Но таков русский человек, он болеет и чужой болью, и не выдержав спора с самим собой, я нарушил наказ врача и принес в барак несколько картофелин, раздав их тем, с кем раньше больше всего общался и на работе, и в лагере. Какое-то время я подкармливал их, ожидая каждый день самого худшего: быть пойманным на воровстве. И этот день наступил: возвращаясь с кухни с «добычей» за пазухой, я был задержан, обыскан, избит и отпущен в барак.
То, что этим дело не закончилось, я догадывался и приготовился к самому худшему. Утром «на разводе» меня заклеймили вором и отправили на живодёрню, где основательно обработали резиновыми дубинками со свинцовыми наконечниками. Идти в барак сам я не мог, меня приволокли и бросили, как собаку подыхать. Чуть позже появился, врач и попенял мне: «Эх, Иван, Иван, добрая душа, заботься прежде о себе, а уж потом о других. И друзей не спас, и себе навредил. Только эта черта и отличает русского человека от других». Может быть, кого-то я и спас, как показали дальнейшие события, но что себе навредил – это уж точно.

Кто знает, может, на роду мне было так написано, но я не «отдал концы», выжил благодаря русскому эмигранту Петру Николаевичу, век его буду помнить. Снова ходил на работу разбирать разрушенные дома, выискивая в них хоть что-нибудь съестное, снова хотелось, есть, есть и есть, будто бы и нет на свете других радостей и удовольствий кроме еды…

(Николай Басов)

ИЗ РАССКАЗОВ ИВАНА НИКОЛАЕВИЧА (продолжение)

ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Из финского лагеря мы прямиком угодили в наш, в Подмосковье. Тоже охрана, колючая проволока, но работа в шахте – уголь добывать. Если бы я не работал последнее время у хозяина-финна, то долго бы здесь я не протянул. Но иногда и «бедному Ванюшке не всё камешки»…

После того, как мы, пленные, летом сорок третьего в финском лагере разграбили продуктовые склады, предварительно разоружив охрану, которая совсем не ожидала от таких «доходяг» такой резвой прыти, много нас отправили в «могилевскую губернию». Сначала каждого десятого, потом опять, опять… Думали, всех перебьют. Но прибыло высокое начальство, и расстрел прекратили. Я был семнадцатым, стал двенадцатым. И когда утром нас вновь построили на плацу, понял – пришла и моя очередь. Но судьба озарила красным солнышком. Приехали финны набирать работников. Фюрер решил взамен ушедших на войну сыновей подарить им русских рабов.
Мы все были удивлены, когда из конторы вместе с комендантом и лагерным врачом высыпала разномастная толпа гражданских мужиков, и все они направились к нам. Подошли и остановились. Мы глядим на них, они на нас. Молчат они, молчим и мы. Что думали они, видя оборванных, изнурённых до последней степени солдат, неизвестно, но что-то вроде сочувствия отражалось на их лицах. Ведь это были в основном пожилые люди, а с возрастом чувство жалости также возрастает. Затем комендант пояснил нам, что фюрер разрешил использовать на работах у бауэров в хозяйстве русских военнопленных. Забрезжила пусть маленькая, но надежда, хотя работник из меня никудышный, еле ноги таскал, как лошадь от бескормицы.
Постояли «хозяева», походили вдоль строя, вглядываясь в наши лица, осмотрели, так сказать, рабов. Вижу, направляется ко мне один из них, седой весь, но еще статен телом и красив лицом. Подошел, спрашивает: «Что, Иван (видимо, врач сказал ему моё имя), хочешь у меня работать?». – «Работать-то хочу, да вот с наших харчей ветерком качает». – «Ну, это дело поправимое. Косить сено, ходить за скотом умеешь?». – «Умею, рос в деревне без отца, к работе привычен».
Что-то подсказывало мне, что я должен обязательно понравиться этому седоватому финну. Но тот вдруг последовал дальше, а моё сердчишко стало давать сбои.
Пройдя вдоль строя финны стали возвращаться обратно, и на кого из нас они указывали пальцем, тот должен был выйти из строя. «Старый знакомый» показал и на меня!
Понравился мне «хозяин», человека сразу можно понять, что он собой представляет. Этот не ходил вокруг меня, не щупал мускулы, не заставлял раскрывать рот, как другие, а подошел как будто к знакомому, чтобы пригласить его на вечеринку. Дорóгой расспросил меня, где жил, чем занимался, есть ли семья – обычные житейские вопросы. «Зови меня Павлом Ивановичем, я когда-то служил в русской армии и тоже воевал». Предупредил: «Иван, я за тебя поручился перед комендантом, если ты убежишь, то и мне будет худо, и тебе». – «Не убегу. Я уже бегал и знаю, чем это кончается». – «Хорошо, я тебя понял, а ты – меня».
После лагеря жизнь у хозяина казалась земным раем. Работать приходилось много, но и хозяин работал наравне со мной. Питался я также за одним столом с хозяином и хозяйкой, так что как бы заменил им сына, который воевал на фронте. Вот когда тот пришёл в отпуск, у меня начались проблемы. Сынок выслеживал меня втайне от отца, и у него, как мне казалось, было намерение расправиться со мной. Но от отца всё же не укрылись сыновьи поползновенья, и между ними состоялось бурное объяснение, после которого сынок уже не обращал на меня никакого внимания. Судьбе было угодно, чтобы враг спас меня от смерти, и я до конца моей жизни буду хранить благодарность в душе своему врагу, у которого я жил как «у Христа за пазухой»…

Случай, о котором я хочу поведать, произошел зимой 45-го. Промок я в шахте «с ног до головы», а в лагерь нас возили в холодных вагонах, ехать долго. Понял, что тут-то я «косую» не обойду и не объеду. В этом же поезде ехали и расконвоируемые, а у них были печки, там можно было и обсушиться, и обогреться. Решил я: «Будь, что будет, пойду к ним в вагон». Охранник, молодой солдат, закричал: «Стой! Стрелять буду!». Я ему так спокойненько: «Ну и стреляй, видишь, я уже в сосульку превращаюсь и звеню, как колокольчик. Все одно – или замерзну, или застрелишь, два раза не умирают». Шел я к вагону и ждал, спиной чувствовал: сейчас выстрелит и – всё, конец мне. Но ни страха, ни боязни не было, многое перевидал в финском плену. Солдат не выстрелил, хотя, говорили мне потом, винтовку даже к плечу прижимал и целил в меня.
За дорогу я обсушился, и в лагерь пришел вместе со всеми. Но то ли солдат-охранник, то ли кто-то другой доложил старшине обо мне, а про него ходили всякие нехорошие слухи – будто избивал он провинившихся с охранниками до полусмерти, и многие потом «таяли, как свечки».
Вошел я в караулку. Вижу, сидит старшина и стоят еще два охранника, два «бугая». Понял: сейчас будут «футболить» меня из угла в угол. «Ну что, Басов, законы не для тебя писаны» - начал, подымаясь, старшина. Я шагнул к нему и тихо так говорю: «Старшина, если кто-то из твоих «дворняжек» попробует меня тронуть, я тебе горло раньше перегрызу». Он оторопело уставился на меня. Долго мы с ним смотрели друг на друга в упор. Потом он, садясь, нехорошо так сказал: «Ладно. Иди пока, мы тут подумаем, как тебя наказать».
Сколько раз на фронте и в финском плену пришедшее в последний момент решение спасало меня. Выручило и в этот раз…

(Николай Басов)

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

1

Наша местность на Смоленщине находилась в оккупации с осени 1941 года до лета 1943. Три соседние деревни, расположенные в лесной местности, были сожжены, а нас переселили в большую деревню, где не было поблизости лесов. Часть же жителей увезли куда-то дальше и многих из них больше никто не видел. Нас было у матери девять детей. Старший Иван служил в армии на Кубани, почти с первых дней воевал, и вернулся с войны инвалидом. Два других моих брата – Сергей и Петр – партизанили. Сергей перед войной вступил в комсомол и работал секретарем в сельсовете. Перед приходом немцев все документы были вывезены в лес. Несколько человек, в том числе и мой брат, охраняли их, естественно, без оружия. Видимо, кто-то их предал, немцы документы сожгли, а «охранников» загнали в концлагерь. Брату удалось позже бежать, но времена тогда были суровые, и наши запросто могли расстрелять, посчитав дезертиром или предателем. Однако брата выручил комсомольский билет, зашитый в пояс брюк. Он воевал до конца войны. После войны же по доносу ему пришлось 10 лет отбывать «ссылку» на севере нашей страны за нахождение в плену. А Петр воевал в действующем партизанском отряде и мстил немцам за Зою Космодемьянскую. Однажды немцы зажали отряд в Белоруссии, и выход был только один: через Пинские болота. Вязали настилы и по ним уходили в глубь болот. Брат и еще несколько человек остались прикрывать отход. Когда были расстреляны все патроны, немцы их взяли в плен, но в живых не оставили: кого застрелили, а брата закололи ножами или штыками… После ухода немцев оставшиеся в живых партизаны похоронили друзей, своими жизнями спасшими их.
Я же, одиннадцатилетний парнишка, вместе с младшими братьями и сестрами находился с матерью. Мы, дети, тоже работали, заготавливали для немцев хворост, выполняли другие мелкие работы, а мама ухаживала за немецкими лошадьми. Если бы не воровство лошадиного рациона, вряд ли бы мы выжили. Помню страшную казнь партизана, молодого парня, немцы положили его на снег и вырезали из спины ремни, а согнанных женщин и детей заставляли смотреть, а если кто отворачивался – били по лицу. Парень не кричал, только страшно стонал, так и умер исполосованный «добропорядочными» немцами.
Когда советские войска подошли вплотную к деревне, немцы решили нас всех расстрелять. До этого они многих умерших и тяжелобольных стаскивали в бани и сжигали вместе с банями. Староста, хоть и служил у немцев, но думал о нас, страдальцах, попавших «как кур в ощип» в военную мясорубку, поэтому все знали, что задумали фрицы. Несколько немцев на шести мотоциклах остались для выполнения задуманного. Когда мотоциклы были загружены разным барахлом, солдаты заставили нас, ребятишек, почистить их. Староста же сказал нам набрать в карманы песку и незаметно засыпать его в баки мотоциклов, что мы и сделали. Когда немцы вывели мотоциклы на дорогу и попытались их завести, чтобы после совершения акции спокойно уехать отсюда, мотоциклы, чуть поработав, неизменно глохли. И фрицам стало не до нас. Удрать они так и не сумели, наши танкисты взяли их в плен. Старосту хотели расстрелять, но женщины отстояли его, объяснив, что если бы не он – никого бы из нас не осталось в живых…
А сколько голоду мы хватили после освобождения – рассказать невозможно. Где и как пахали землю под посев – не знаю, но в нашей местности «тягловой силой» были женщины. На них и пахали, и боронили. Сейчас и поверить в это трудно, но так было, тут ни убавить, ни прибавить. Работали все, от мала до велика, и голодали, голодали так, что сейчас вспоминать страшно, но и забыть невозможно…

(Николай Басов)

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

2

Деревня наша в Смоленской области была занята немцами через месяц после начала войны. Все жители были выгнаны из своих домов и поселились в стайках вместе со скотом, где и жили весь период оккупации. Немцы сначала поели всех кур, затем свиней, телят, и к счастью оставили нам одну корову, иначе бы мы не выжили.
В сорок третьем году, ближе к осени, немцы собрали молодежь и угнали её в Смоленск в концлагерь, чтобы затем увезти в Германию. Затем и нас всех, старых и малых, погнали куда-то, а деревню всю сожгли. Я плохо помню, как мы шли, была маленькая, но помню, что ни плакать, ни отставать было нельзя, могли застрелить. Куда бы нас пригнали – не знаю, но нас освободили партизаны, и мы возвратились на родное пепелище. Несколько семей выкопали землянку и стали жить, другого выбора у нас не было. Из ям на огородах выкопали одежду, которую зарыли, когда немцы нас угоняли.
С молодежью, угнанной раньше, была и наша тетя. Лагерь, где они находились, строго охранялся, но тетя была бойкой девчонкой, и по возможности обследовав ограду из колючей проволоки, нашла место, где подкопав лаз, можно уйти из лагеря. Из восьми наших деревенских согласились бежать семь человек, один из парней отказался. Ночью, когда прожекторный свет переместился, был подкопан лаз и все семь человек благополучно выбрались из лагеря. Как они добрались до дома, одному богу известно, ведь территория еще была под немцем. Когда тетя вернулась, насекомых с неё сметали веником.
Мой отец воевал под Ленинградом, в одном из боев он был ранен в голову в область лба, потерял сознание и лежал вместе с убитыми. Когда санитары стали доставать документы, поняли, что он еще жив. Долго лечился в госпитале, затем был комиссован и прибыл домой в нашу сожженную деревню. Ранение у него было опасное, часть кости лба удалили, и много лет у него рана «дышала». Работал он председателем колхоза, потом председателем сельсовета, ушел из жизни рано – сказалось ранение и пережитое во время войны.
А дом мы строили так: пилили в ближайшем лесу деревья и на себе тащили к месту строительства.

(Николай Басов)

РАССКАЗЫ ВОЕННЫХ ЛЕТ

В ОККУПАЦИИ

3

У Марьи Ферапонтовны стоял на постое пожилой немецкий офицер. Был он молчалив, обходителен и до времени ничем ей не докучал. Но вот однажды он явился домой раньше положенного времени, когда Марья занималась уборкой в квартире, мыла полы, и на него как что-то «нашло», вдруг стал приставать к ней: «матка давай, матка давай». А матка была из тех русских женщин, которые до конца жизни бывают верны единожды данному слову. Она не могла допустить, чтобы чьи-то руки, кроме мужа, воевавшего на фронте, касались её. Решенье созрело мгновенно. Раздевайся, пояснила она, а я уберусь и приду к тебе. Немец послушно стал раздеваться, а Марья, выхватив из кобуры пистолет, рванула в комендатуру. Дело было зимой, и когда Марья, босоногая, с растрёпанными волосами и пистолетом в руке влетела в комендатуру, трое немцев со страху нырнули под стол. Местный староста, находившийся здесь же, выяснив в чём дело, успокоил вояк, а сам, взяв пистолет, пошел улаживать дело с опростоволосившимся офицером. И хотя Марью уже обезоружили, пока староста отсутствовал, немцы с опаской поглядывали на сумасшедшую русскую бабу, год-то шёл не сорок первый, а сорок четвёртый, и немцы были не первого призыва, а в возрасте, когда человек начинает о многом задумываться. Задумывались, видимо, и они.

(Николай Басов)

НОВОБРАНЦЫ

Мы, толком необстрелянные новобранцы, заняли оборону и только успели вырыть окопы, траншеи, как немцы пошли на нашем участке в наступление. Впереди шли три танка, за ними пехота. Мы не стреляли, на флангах обороны были расположены пулеметы, но раньше времени они себя не обнаруживали, чтобы не быть объектами вражеской артиллерии. Пулеметчикам была поставлена главная задача: отсечь пехоту. Где-то сзади нас стояли и пушки-«сорокапятки», они тоже пока не стреляли. Когда танки начали крушить наши окопы и траншеи, и мы также позабыли, что у нас есть противотанковые гранаты. Танки ушли вперед, а пехоту отсекли наши пулеметчики. Но минув наши позиции, танки попали под огонь пушек, были подбиты и танкистам ничего не оставалось, как покинув свои машины, через наши позиции удирать к своим. И мы, пережившие страх перед стальными чудовищами, полузаваленные землей, позволили им миновать наши позиции, и только тогда пулеметы с флангов открыли по ним огонь. И не всем из них пришлось предстать перед начальством за бездарно проваленную атаку…

ЗАСАДА

Не впервой мы шли в разведку. Но, видно, везение когда-то да кончается. Кончилось и для нас. На окрик «Рус, сдавайся!» мы все мгновенно попадали на землю. Федор Сергеев и я оказались за одним пнем. Финны не стреляли, им спешить было некуда. Поскольку они прекрасно знали, где мы, а для нас они были загадкой за семью замками. Мы тоже стрельбу не открывали. Потом финнам надоело призывать нас к сдаче, и они начали постреливать, мы соответственно отвечать. Не знаю, насколько эффективна была наша стрельба, а вот пули финнов стали клевать землю вокруг нас со всех сторон: меня ранило в руку, затем вскользь в голову. Стрелять прицельно я уже не мог. И Федор (у него был ручной пулемет), стреляя, начал твердить мне: отходи да отходи, а я тебя прикрою. Раздумье мучило меня: отползу – ребят брошу, а если они начнут отходить, я им буду помехой. И в следующий раз, когда Федор вновь мне бросил «Отходи!», я начал отползать. Получил еще одно ранение в ногу. Выполз на полевую дорогу и пополз в направлении своих. И долго слышал, как работал пулемет Федора, предъявляя засаде счет…
В голове шумело, перед глазами плыли разноцветные круги, при каждом движении болью отзывалась рука и нога, но другого выхода у меня все равно не было. Вдруг в шум в голове вмешался еще какой-то посторонний гул, и мне показалось, что навстречу мне движется автомобиль. Я сполз на обочину и повернулся на бок. Гул стих, хлопнула дверца, и надо мной наклонился человек во вражеской форме. «Живой?» - послышался вопрос на родном мне языке. Я молчал, сквозь розовую сетку глядя на него. Финн снял китель и нижнюю рубашку, разорвал её и стал перевязывать меня: сначала голову, потом ногу и наконец руку. Перевязав, он снова задал мне вопрос: «С нами пойдешь или к своим?». – «К своим!» - как можно увереннее сказал я, не отдавая отчета, чем это может кончиться. – «Тогда ползи прямо, у реки находятся ваши, доползешь – твое счастье».
Машина тронулась, а я пополз к нашим. И дополз. Затем был госпиталь, длительное лечение, потом опять фронтовые дороги до самого логова фашистов Берлина. Что стало с Федором – я не знаю, в часть свою после ранения я не попал. Но меня коробит эта фраза «пропал без вести», указанная в извещении моего однополчанина. Как он мог пропасть без вести, когда он, скорее всего, погиб в этом бою, спасая меня и других. А вот кто тогда помог мне, перевязав мои раны, осталось загадкой на всю мою жизнь. Может, это были действительно финны, что маловероятно, а может, наша разведка. Все может быть. Но я благодарен, кто бы они ни были, за их благородный поступок. Да хранит их бог.

Небольшой комментарий к рассказу "Засада".
Речь идет о Федоре Ивановиче Сергееве. В ОБД "Мемориал" на него есть такой документ: донесение послевоенного времени - http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=59591327 . С его сыном - Виктором - и по сей день дружит мой отец, автор рассказа, а также стихотворения, посвященного Ф.И.Сергееву (из этой же книги).

РАЗДУМЬЕ ОЧЕВИДЦА

Светлой памяти
Федора Сергеева

Суть изложу, детали скрою:
Отряд в засаду угодил.
– Пётр отходи, а я прикрою, -
Однополчанин мне твердил.

Что делать, бой всегда экзамен
И духа, и конкретных дел.
Я был уже серьёзно ранен
И стать обузой не хотел.

И я пополз, но долго слышал,
Как неумолчно пулемёт,
Пока боезапас не вышел,
Засаде предъявляет счёт.

Что стало с Фёдором – не знаю,
В архивах: «без вести пропал».
Казенных слов не принимаю –
Он свой экзамен с честью сдал.

Спас и меня, и ещё многих
Ценою – «голову сложил».
С позиций, абсолютно строгих,
Считаю: подвиг совершил.

(Николай Басов)

ЗАДАНИЕ

Мне не было и шестнадцати, когда я получила серьезное из серьезных заданий: разведать, куда отправляют жителей одного городка.
Сброшенная с самолета в районе партизанского отряда, одетая простой крестьянской девочкой, я подошла к очереди жителей городка с номерами на плече, которых якобы должны были увезти на работу. Какую работу – никому не объясняли. Пока прохаживалась вдоль очереди, немец-охранник, заметив отсутствие одного человека, схватил меня за руку и поставил в очередь, привязав мне номер 28. Когда он отошел, я сообразила, что так я задание не выполню, надо что-то предпринимать. Рядом стоящего мужчину я попросила отвязать мой номер, он отказывался, я настаивала. В конце концов, он все же отвязал, и я бросила тряпку на землю, но потом сообразила: тут же у немцев и собака есть, понюхает номер и найдет меня. Пришлось поднять брошенное и положить в карман.
Осторожно отделившись от очереди, я стала наблюдать за погрузкой людей в машину с закрытым кузовом. Загрузив людей под завязку, машина на малой скорости тронулась за городскую черту. Я последовала за ней.
За городом было что-то неизвестное, огороженное сплошным забором. Машина подошла к воротам, остановилась, но двигатели работали, а отработанные газы поступали внутрь кузова. Мне стало понятно, что там происходит: людей умертвляли. Через какое-то время ворота открылись, машина въехала внутрь, развернулась и попятилась. Потом остановилась, дверцы кузова открыли, мне послышались стоны, плач, еще какие-то непонятные звуки. Кузов поднялся, и люди посыпались, видимо, в вырытую заранее яму. Мне стало понятно, что за работу немцы приготовили людям, стоящим в очереди.
Фантазии фашистов над умерщвлением людей не знали предела. Приходилось видеть заполненные людьми дома, замурованные для доступа воздуха. При вскрытии этих «гробниц» живые люди, вышедшие на волю, тут же умирали…

РАЗВЕДКА

Мы, рядовые стрелки N-ского полка, были посланы в разведку. Ночью пришли в деревню, командир отправил нас двоих в крайний ближайший дом. Постучали. Открыл старик. Зашли, спросили. «Немцы есть?» – «Нет». В доме пахнет борщом. Хозяйка стала доставать чугунок, а он оказался достаточно солидным. Почему, думаем, на двоих им такой большой чугун борща? Вдруг послышался какой-то гул, зимой густой сплошной темноты не бывает, видим, из-за соседнего дома показался танк. Эх, как рванули мы из дома! Пообещав перед этим вернуться и отомстить хозяевам. Но всё пошло по-другому. Когда мы, наступая, заняли деревню, от того дома оставались одни обломки, наша артиллерия постаралась. А вот погибли хозяева или же куда-то бежали, нам узнать так и не удалось.

ЧУДО

Фашист налетел неожиданно. У полевой кухни скопилось много жаждущих отведать простой солдатской каши. Заслышав гул самолёта, все как куры, завидев коршуна, бросились врассыпную, а я как стоял у кухни, так и застыл истуканом. Высыпав добрую дюжину противопехотных бомбочек, самолёт улетел, оставив после себя хаос из убитых и раненых. А я как замер по стойке «смирно», руки по швам, так и стоял, правда, шинель моя была вся «испятнана» осколками, котелок тоже пострадал, но на теле моём не было ни единой царапины. Не чудо ли?

ПРОНЕСЛО

Был я в «гостях» у друзей-пехотинцев, когда фрицы ни с того, ни с сего начали миномётный обстрел. Сидим в окопе, каждый просит своего бога, чтобы и на этот раз пронесло. Стихла первая волна обстрела, и меня какая-то неведомая сила вытолкнула из окопа, хотя ребята уговаривали меня остаться, так как сейчас снова может «заиграть» немецкая «музыка». И она «заиграла», когда я во всю прыть бежал к своим позициям. Упав, я закрыл голову руками и как можно плотнее прижался к земле, будто она могла уберечь меня от осколков сверху.
Но судьба и на этот раз была на моей стороне, а вот от друзей-пехотинцев она отвернулась. Прямое попадание мины в окоп никого в живых не оставляет. Трудно описать своё состояние, когда смерть неведомой рукой шевелит твои волосы. Дай вам бог прожить свою жизнь и не испытать ничего подобного…

АТАКА

Десант автоматчиков посадили на танки и «рванули» в атаку на немецкий бронепоезд. Держались мы на броне «на честном слове» за скобы, в которых были закреплены ещё и запасные траки. Бронепоезд начал стрелять, в наш танк угодила болванка, хорошо, что не снаряд, и нас, как пушинки, сдунуло с брони. Мы с другом «очухались» побитые, но живые и рванули по танковому следу в обратную сторону, к своим. Атака на бронепоезд кончилась плачевно, как для танков, так и для автоматчиков, а бронепоезд позднее, подорвав рельсы с той и другой стороны, расстреляли из пушек.

ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО

Высота была взята без единого выстрела, а оставлена с такими потерями, которые только и можно было списать на русское «авось». Немцы появились, как из преисподней. Погиб комбат, командиры двух рот, от батальона осталось едва ли половина состава. Возобновлённые попытки взять высоту обратно ни к чему не привели. Пулемётный огонь из дота не давал пехоте «поднять головы», а снаряды полковой артиллерии рикошетили, уходя то вверх, то в стороны.
Трагедия заключалась ещё и в том, что реляция о взятии высоты ушла уже на самый верх. Командир полка рвал и метал, но с мёртвого комбата какой спрос, а батальон уже заплатил и продолжал платить своими жизнями за допущенные чужие ошибки.
Земля слухами полнится, дошли они и до командующего фронтом. На НП дивизии, в которую входил проштрафившийся полк, раздался телефонный звонок. Телефонист с побелевшим лицом осторожно, как драгоценный сосуд, передал трубку комдиву. Командующий не стеснялся в выражениях, комдив молчал, оправдываться было бесполезно, да и вина была очевидной, но чья – это уже другое дело. Заканчивая «разнос», командующий вдруг спросил: «У тебя там дивизион тяжелых миномётов, задействуй его». Когда комдив уже хотел положить трубку, последовало указание: «Соедини-ка лучше меня с командиром дивизиона, кстати, как там его фамилия?» – «Бусорин, товарищ командующий. – «Вот, вот, соедини-ка с Бусориным, я сам с ним поговорю».

Когда связист крикнул меня к телефону и прошептал, что на проводе «сам», моё сердце вдруг зачастило, хотя никакой вины я за собой не чувствовал. Но от первых же слов я стал успокаиваться. «Бусорин, слушай, есть у тебя «спец», способный заставить замолчать фашиста?» – командующий почему-то даже не упомянул слово дот. «Так точно, есть товарищ командующий!». О чём идёт речь, мне не нужно было объяснять: штурм высоты проходил у нас «на глазах», и все мы переживали за матушку-пехоту. «Прекрасно, вот и раздолбай его, а о награде тебе и снайперу я позабочусь».
Я не солгал командующему. В дивизионе действительно был наводчик-ювелир по фамилии Пуришкевич. На позиции я объяснил Пуришкевичу, что от него требуется. «Раздолбаем, товарищ капитан, не впервой!» – заверил он меня. Первая мина легла чуть правее. Потирая палец о палец, я попросил наводчика: «Чуть-чуть поправь прицел, дорогой, чуть-чуть». Вторая мина накрыла цель и пулемёт замолчал. Что за причина заставила немцев тут же оставить высоту, не знаю, может то, что год-то был сорок четвёртый, а не сорок первый, и «спрямлять» линию фронта приходилось всё чаще и чаще.
Командующий фронтом не обманул: меня наградили орденом «Отечественной войны 2 степени», а Пуришкевич получил орден «Славы», «за выполнение особо важного задания». Что было, то было.

ПОХОРОНКА

Отделение артиллерийской разведки остановилось на ночлег в только что отбитом у немцев лесу в обжитой ими «комфортабельной» землянке. Нести караул мне выпало глубокой ночью. А весной ночи тёмные. Стоишь и прислушиваешься к каждому шороху. Правда, немцы по ночам не любили воевать, но ведь была ещё разведка, охота за «языком». Не очень приятно, скажу я вам, ожидать опасности в чужом незнакомом лесу. Вот слух уловил еле слышный шорох. Один, другой. «Стой, кто идёт»? – громко спросил я, не узнавая своего голоса. В ответ по всему лесу вспыхнула яростная автоматная стрельба. Видимо, немцы решились ночью захватить свои позиции обратно, лес-то им был хорошо знаком, не то, что нам. Упав за бугорок землянки с тыльной стороны, я тоже открыл стрельбу.
Стрельба, как внезапно началась, так и внезапно прекратилась. К удивлению своему, в землянке я никого не обнаружил. Видимо, отделение во время стрельбы покинуло землянку, ведь это был хороший объект для нападения. Мне стало жутковато. За каждым деревом мог находиться враг, с которым можно было столкнуться, в прямом смысле, лицом к лицу.
Затаившись, как мышь, я решил, что наши отошли на старые позиции и, дождавшись первых признаков рассвета, сориентировался и осторожно, от дерева к дереву, стал продвигаться в сторону своих. Лес заканчивался, и в редком кустарнике мне почудилось что-то подозрительное. На мой негромкий окрик: «Стой, кто идёт»? – так же тихо послышалось: «Свои, свои». Оказалось, такой же бедолага, как и я, потерявшийся в лесу во время ночной стрельбы. Вдвоём уже было легче.
А утро всё больше и больше вступало в свои права. Осмотревшись, мы увидели далеко правее небольшую группу немцев, передвигавшуюся в сторону параллельную нашей. И вдруг глаза мои встретились с испуганными глазами фрица, который также видно отбился от своих. Но немец оказался расторопнее нас, и автомат тут же затрясся в его руках. Мы оба мгновенно упали на землю. Я не получил ни царапины, а мой случайный попутчик был ранен в шею. Раздумывать некогда, сколько за кустами немцев – неизвестно. Поглядывая в сторону врага, я кое-как перевязал друга по несчастью и ползком продолжил свой путь. Фрица мы тоже больше не видели. Видимо, он посчитал нас убитыми или решил больше не испытывать судьбу.
Через некоторое время нам повстречались санитары. Передав им раненого, я уже без опаски направился на оставленные вчера позиции. Доложив комбату о своём прибытии, я услышал в ответ, «А мы ведь, Егоров, тебя посчитали убитым, я и похоронку уже заготовил. Хорошо, что не отправил, возьми на память». – «Порвите её, товарищ комбат, такая память мне не нужна, я ещё пожить хочу, меня мама дома дожидается». Мне в ту пору и девятнадцати ещё не сравнялось…

ИЗ ТАНКИСТОВ В ПЕХОТУ

Я начинал войну танкистом, но после ранения под Сталинградом и долгого лечения попал в пехоту, в стрелки. Наша свежеукомплектованная дивизия (173-я) сменила потрепанную в боях, отошедшую в тыл дивизию на берегу Днепра. Я был назначен командиром отделения, которого в действительности не было. Так я в сержантском звании стал рядовым бойцом.
Нам предстояло форсировать Днепр, посреди которого находился остров, на нём окопались фрицы. Поскольку я в пехоте не воевал, то чуть освоившись в своем окопчике и видя мельтешение немцев на острове, я опробовал свою винтовку. Не могу сказать, попал я или нет, но сосед слева, уже повоевавший в пехоте, заметил мне: «Смотри, друг, как бы тебе немецкий снайпер дырку не просверлил».
Попытку стрелять больше до форсирования я не предпринимал.
Позже мы захватили этот островок и взяли в плен человек 20 немцев.

СЛУЧАИ В ЧЕХОСЛОВАКИИ

Стояли мы под городом Брно. На горизонте уже маячила долгожданная Победа.
Я был послан в дозор. Мне шел семнадцатый год, хотя по документам с моих слов шел девятнадцатый. Найдя дерево, растущее рогаткой, я приладил карабин, и вдруг увидел, как впереди меня чуть ближе немецкой линии осторожно показалась каска. Стрелял я метко. После моего выстрела каска исчезла. Потом снова появилась чуть правее. Я опять выстрелил. Так я расстрелял пять патронов, обойму карабина, начал вставлять другую и, бросив взгляд в сторону немецкой линии обороны, увидел, как фриц удирает к своим окопам. Зарядив карабин, я успел еще выстрелить по немцу, и он перед бруствером своих окопов упал, его тут же стащили в окоп. Тут только до меня дошло, что радость моя, что убил пять фрицев – глупость, немец был один и дурачил меня, поднимая чуть-чуть над окопом каску. И если бы там был второй, то не спасла бы меня «рогулька» деревьев, за которой я прятался: снайпер нашел бы моё незащищенное место и, может, мне не пришлось бы размышлять над своей ошибкой…
В рощице там же, под Брно, расположился наш взвод. Была дана команда окопаться. Но в лесу окоп не выроешь, корни деревьев не дадут. Я снял немного дерна около раздвоенного дерева, где хорошо можно приспособить карабин. Перед этим у нас были хлопотные дни, и я, устроившись в своем «ложе», задремал… Слева от меня был овраг, а справа метрах в десяти располагались пулеметчики. Очнулся я от стрельбы, в глазах двоилось, троилось, мелькали какие-то огоньки. И вдруг я увидел, как слева из оврага выросли с автоматами трое фрицев. Сначала я хотел открыть по ним стрельбу, но взглянув вправо, я не увидел пулеметчиков. Если я выстрелю, убив одного, то подставлю себя под огонь оставшихся двух. Рядом со мной лежали гранаты, ведь я все же приготовился к бою. Осторожно взяв одну, я вынул чеку и, бросив её в сторону фрицев, рванул из рощи. Не знаю, что стало с немцами, но во след мне никто из них не стрелял…

«ГЕРОЙСТВО»

45-й год был для немцев совсем другим, нежели 41-й. Да и солдаты были другими. Пошел я как-то в кусты справить нужду. Только присел, слышу шорох, а там немцы. Ну, думаю, влип. Нет, оказалось, не влип, а проявил «геройство», поскольку немцы с криком «Гитлер, капут!» побросали оружие и подняли руки. А я, собрав их снаряжение, привел целое отделение врагов в расположение своей части. Чем не герой! А вот что бы было со мной в 41-ом, окажись я в схожей ситуации?.. Нетрудно представить… Но на моё везение часть немцев-солдат уже понимала, что война проиграна, и умирать за любимого фюрера им не хотелось. Хотя наиболее внушаемые дрались с упорством самураев.

НА АВОСЬ

Война близилась к своему концу. Человеческая жизнь с каждым днем, с каждым часом, с каждой минутой повышалась в цене. У каждого человека в душе происходили процессы, в которых всё более слышнее и слышнее звучала музыка радости жизни и боязнь её потерять. Но эта душевная перестройка как бы не коснулась нашего комбата, он и не думал ценить ни свою, ни чужие жизни. Как он прошел всю войну с первого дня – одному богу известно. За презрение к смерти ему многое прощалось. Но храбрость его сочеталась с бесшабашностью, чисто русской чертой. А сколько жизней погублено, сколько сирот, сколько вдов обязаны этой разухабистости, никто не считал… Увы, человеческую натуру изменить невозможно, что человеку дано, то дано.
И в эти последние дни войны комбат оставался верен самому себе. К приказу занять высоту, вроде бы оставленную немцами, он отнесся без должного внимания, не уточнил, какую именно, впереди было их две, а не одна. Не выслал разведку, а всем батальоном, как на прогулку, двинулись на высоту. И поплатились.
Немцы, оказавшиеся на высоте, а было их не так уж и много, чуть больше взвода, но это оказались настоящие фанатики, дрались они отчаянно, до последнего, и от внезапности их огня очень многие, уже чувствовавшие вкус послевоенной жизни, покинули земную твердь…
После боя, не сдержавшись в ходе жаркого объяснения, я от души «съездил» комбату за всех тех, кто не дожил всего нескольких дней до Победы по его «милости». Оплеуха по военным меркам стоила мне не так уж и дорого: всего-то разжаловали из капитанов в старшины. Так и получилось: воевал офицером, а закончил войну старшиной. Но я ни о чем не жалею, а наоборот, оно как бы возвышает меня в собственных глазах, когда я достаю свой военный билет и читаю: «Воинское звание – старшина».

ПОКАЯНИЕ

Каким бы скрытным ни был человек, иногда у него всё же возникает желание поделиться самым сокровенным, даже если это сокровенное не характеризует его с положительной стороны. Такой вот рассказ о себе и услышал я в юности от участника войны.

…Ранней осенью по первому снегу нашему батальону пришлось брать высоту, на которой немцы хорошо «обжились». Серые шинели на белом искрящемся снегу – прекрасная мишень, вот и отстреливали нас, как куропаток. Воевал я не первый день, но на этот раз в сознании настойчиво билась мысль, что это мой последний бой и последний день жизни на белом свете. А с такими мыслями воевать нельзя. И когда в очередной раз комбат, «костеря» всех и вся, поднял нас в атаку, которая, в сущности, тут же и захлебнулась, нервы мои «сдали», и я, набив рукавицу снегом, выстрелил себе в тыльную часть ладони правой руки. Смалодушничал, хотя вроде бы и не был из породы людей, дрожащих постоянно за свою «шкуру». С детства любил «гарцевать» на необъезженных лошадях, принимал участие в скачках и всегда приходил первым, почему-то хозяева самых быстрых лошадей выбирали именно меня во всадники. Так как вес у меня был «бараний», в карманы насыпали песку. Конь – умное животное, хорошо чувствует человека и платит за добро добром. Участвуя в скачках, я никогда не прибегал к оскорблению коня плёткой. Обычно склоняясь низко к шее, я шептал ему в самое ухо «Давай, давай, милок». И конь отдавал всё, на что был способен.
О, сколько радости было, когда я первым врывался на площадь, где была масса народу и, вздыбив коня, лихо спрыгивал на землю. Коня уводили, а меня, как пушинку, подкидывали вверх, вручали приз и подносили «чарку» водки. С того времени и привилась у меня тяга к спиртному…

Ну, так вот, ранил я себя, а когда стемнело, все, кто остался жив или был легко ранен, отошли на прежние позиции. Не успели мне ещё как следует обработать рану, как пришло «приглашение» из особого отдела. Немолодой, но франтоватый капитан был вежлив, но напорист. Расспросив, кто я и откуда, сколько воюю, он как бы, между прочим, задал вопрос: «Как же вам пришла в голову такая мысль – стать самострелом». Но я внутренне был готов к такому вопросу, за время, прошедшее с момента «самострела», я многое передумал; и ругал себя последними словами, и оправдывал, ведь от «своей» пули умирать ещё хуже, чем от чужой. Резко вскочив, я опрокинул стул, и, стукнув раненой рукой по столу, от боли и ярости заорал: как вы могли такое подумать, два брата моих на фронте воюют, а у меня была «бронь», что было в действительности, трактористов на фронт не брали, я добровольцем воюю, и не первый день, а уже больше полгода, и досыта понюхал пороху. Я ещё что-то кричал, размахивая руками, капитан же, выслушав меня, заметил: сам посуди, ранение твоё очень уж необычное. Не ловил же я пулю рукой, она сама её нашла, а как – это у неё надо спросить, остывая, ответил я. Не знаю, что меня спасло: может то, что капитан до «СМЕРШа» воевал и не где-нибудь, а в пехоте, и понимал, что бывают в жизни моменты, когда трусость побеждает здравый смысл, а может быть, был просто «белой вороной» на этой «шкурной» должности. Задав ещё пару незначащих вопросов, «особист» отпустил меня.
И всё-таки я не верил в свою счастливую «звезду» до тех пор, пока не был комиссован по ранению, видимо, трактористы нужны были стране так же, как солдаты. С той поры я «замаливаю» свой грех на трудовом фронте. Одна беда – водка, она меня частенько подводит. На прежнем месте работы, за ударный труд, на меня документы оформляли на награждение орденом, но я «нарезался» так, что и себя не помнил, и документы ушли, только на другого человека. Тружусь теперь здесь, сам знаешь кем, а работал он помощником бригадира тракторной бригады.
Я знал «деревенское суждение» о нём: хороший специалист, но и большой любитель выпить. Порой «пьяный в дым» скакал на своём Чалке по деревне и, подъехав к собственному дому, падал на землю под ноги коню, а конь стоял смирнёхонько, будто охранял своего хозяина. Нередко конь добросовестно «караулил» его и в поле. И впрямь есть какая-то связь между животными и людьми.
Хорошо «погуляв», Владимир Максимович начинал работать, не считаясь со временем. И всё у него «спорилось», он знал все «болячки» тракторов своей бригады, мог «выбить» детали в МТС, когда другим давали от «ворот поворот». Объезжая ночами работающих трактористов, помогал им советом и делом, поэтому и на его «художества» смотрели «сквозь пальцы». А если на время понижали в должности, переводили трактористом, работал не «за страх, а за совесть», и через некоторое время снова возвращали на должность помощника бригадира…

Странное чувство охватило меня после рассказа. Воспитанный в «сталинском» духе, я должен был осудить человека вдвое старше меня, но что-то удерживало меня от этого шага, и я молчал. Владимир Максимович тоже больше не возвращался к своему рассказу, и перешёл на анекдоты, на которые, как оказалось, был тоже «мастак». Откровение ветерана войны всю жизнь не давало мне покоя: тайна, даже чужая, не должна «умереть», а во что-то, но воплотиться…

СЕДИНА

Правдивость этой истории я не могу ни подтвердить, ни опровергнуть. Слышал я её от человека, который и был её главным героем.

…Белоруссия, годы оккупации. Нам, детям, находящимся в глубоком тылу в то время, трудно представить, что происходило в тылу у немцев, поэтому я и не решался поведать об этом.
В тот злополучный день моему герою вместе с отцом было дано партизанское задание съездить за водой к роднику, вода которого считалась целебной, долго оставалась чистой и приятной на вкус, от её воздействия быстрее заживали раны, и люди чувствовали необыкновенный прилив сил, что было немаловажно в то тяжкое время, превратившее Беларусь в один сплошной фронт, боровшийся с немецким нашествием. Действие рассказа относится к началу лета сорок третьего года, когда на фронте царило временное затишье: немцы, видимо, накапливали силы перед решительным наступлением на Орловско-Курском направлении.
Родничок находился в окружении мелкого кустарника, а чуть поодаль рос огромный развесистый дуб, как бы встречая и провожая всех желающих испить ледяной целебной водицы.
Хотя немцев в последнее время в наших местах замечено не было, отец, перед тем как набрать воды, приказал мне влезть на дерево и смотреть «во все глаза», особенно на дорогу, ведущую к районному центру. Я быстренько влез на дерево, почти на самую вершину – высоты я не боялся, осмотрелся, ничего подозрительного не увидел,
О чём и сообщил отцу.
– Сиди там, сынок, и смотри повнимательнее, пока я не наберу водицы.
Прошло несколько томительных минут, и вдруг в стороне, ведущей к районному центру, показался пыльный шлейф, и из-за леса появились мотоциклы, в которых могли ехать только немцы.
– Папка немцы, - что есть мочи закричал я.
Отец, замерев на минутку, крикнул мне: «Сиди, сынок, там и не шевелись!» - и, побросав фляги на телегу, степью – не по дороге – погнал в ближайший овраг, поросший густым кустарником. Столько в его голосе было доселе мне незнакомого, что я, намеревавшийся тут же слезть с дерева и бежать, обхватил его ствол руками и ногами, стараясь как бы вжаться в него и стать невидимым. Теперь-то я понимаю, что отец как бы прощался со мной, ведь задержись он ещё на две-три минуты и немцы, выехав на пригорок, увидели бы нас, и остаться живыми вероятности у нас не было бы никакой. А тут риск всё же сводился к случаю. Видно, отец это продумал заранее, когда мы ещё ехали к роднику, а погнал он коня не по дороге, чтобы не выдать себя дорожной пылью.
Немцы, видимо, тоже знали про родник и, свернув с магистральной дороги, направились к месту моего «сидения». Два мотоцикла и автомашина остановились около родника, и не обращая внимания на дерево, также стали набирать воды, брызгая друг на друга водой, весело и дружно смеялись. Не знаю, долго ли бы я продержался на дереве, если бы немцам вздумалось отдохнуть под тенью кудрявого дуба, но они, наверное, тоже куда-то спешили, и через какое-то время, показавшееся мне вечностью, дружно уселись на мотоциклы и в автомашину и двинулись к шоссе.
Когда пыль, поднятая техникой, осела, отец вернулся к роднику, а я всё ещё сидел на дереве, не шевелясь.
– Сынок слезай.
Но слезть мне оказалось не просто, руки и ноги мои как бы приросли к дереву. Пришлось отцу влезать на дерево и снимать меня оттуда. Ничего не сказал мне отец, только всю обратную дорогу крепко-крепко прижимал меня к себе и видимо мысленно благодарил судьбу за такой царски щедрый подарок – второй раз родиться и отцу, и сыну.
Так на десятом году жизни седина посеребрила мои волосы, и я до сих пор иногда во сне вижу себя сидящим на дереве и, проснувшись, с трудом разжимаю свои пальцы рук, крепко вцепившиеся в подушку.

* * *

Из рассказа Щербакова А.И.

Взяли на службу в 1941-ом, когда ремонтировал трактор в Троицке. Воевал под Москвой, после двухмесячного обучения. Пулеметчик.

В первом бою, по его рассказу, даже командиров не было.

С вечера окопались, зная, что завтра немцы будут наступать. Утром фрицы было полезли вперед, как он выразился, «шли по дороге». Они их встретили таким огнем, которого те ну никак не ожидали. Очень многих положили, остальные удрали.

Что делать – никто не знает, менять позиции или нет. Сидели в окопах. К вечеру немцы такой артогонь открыли, что почти все как были в окопах, так и встретили в них смерть.

Оставшись один, я решил отступить к речке, вероятно, Яузе. Около неё-то меня и ранило в челюсть. Ни говорить, ни есть я не мог, хотя передвигался сам. Кто-то из солдат-санитаров помог мне перейти реку вброд и показал где медсанбат. Там меня приняли, перевязали, погрузили в общий вагон с другими ранеными и повезли в Москву, оттуда эвакуировали в Пермь. Положили в палату, где лежали ребята: один без рук, у другого всё лицо обезображено. Что мне нужно было, я писал на бумаге. Ребята потом выбросились из окна и разбились.

А я постепенно выздоравливал, начал говорить как бы заново. Долго ли, коротко ли, но врачи признали меня годным к дальнейшей службе, и поскольку я работал трактористом, быть пулеметчиком в пехоте или авиации я отказался, был направлен в Нижний Тагил, где делали танки с 75-мм пушкой. Там меня заставили обучать новобранцев. В конце концов, через какое-то время я был направлен на фронт в 4-ый механизированный корпус. Воевать на танке с 75-мм пушкой было невыгодно против новейших немецких танков, и в армию стали поступать танки с 86-мм пушками. Командир корпуса воевал с женой, и когда она родила, спросил меня, знаю ли я, где город Саратов, и сказал, что даст мне отпуск для поездки домой с условием, чтобы по возвращению в часть я заехал в Саратов и привез им приданое для ребенка. Я так и сделал: погостил дома и на обратном пути заглянул с Саратов, а оттуда с подарками командиру – в свою часть.

Демобилизовался я следующим образом: при прохождении комиссии командир обжег сухарь хлеба и велел мне «гонять» его в моем беззубом рту. И на комиссии я точно был комиссован, как инвалид. Кстати, когда я был в госпитале, начальник медучреждения вызывал ко мне телеграммой мою мать, и мы две недели были с ней. Вызвал телеграммой с пометкой, что «сын лежит при смерти»…

* * *

Из рассказа Козинцева Н.П.: как меня спас Савелов П.

Под Брно в Чехословакии переходили по бревну через не широкую, но глубокую и быструю речку. Я нес на себе автомат (в руках) и две коробки с минами. Чуть вдали от места перехода, может, там был мостик, налетел немецкий самолет и сбросил бомбу. Взрывной волной я был сброшен в воду и, наверное, утонул бы, но повезло: мины из коробок выпали, автомат я тоже выронил, а товарищ – Павел Савелов – схватил меня за волосы и выволок на берег. Меня заставили дважды нырять в речку, чтобы достать автомат и мины, но всё было тщетно – видимо, их отнесло течением. Потом кто-то из ребят принес мне автомат и мины, снятые с убитого – с него уже не спросишь про потерю оружия.

* * *

Из рассказа Аникина А.А.

Ночью мы расположились на окраинах немецкого поселка с условием, что завтра с утра нужно будет атаковать немецкие позиции. Я подсказал своему расчету, как идти за атакующей пехотой, как укрываться при обстреле, а то, что немцы встретят нас хорошим свинцовым дождичком, сомнений не было.

Так оно и получилось.

Немецкая разведка, видимо, тоже не дремала, и противник отвел своих вглубь обороны. С рассветом поработала наша артиллерия, и пехота пошла в атаку, но позиции-то немцев оказались в глубине передовой, и пехоте пришлось идти в атаку километра полтора, а местность у немцев, похоже, была заранее пристреляна, и мины ложились точно в цель.

Между нами и немцами пролегал небольшой ручей с отвесными берегами и каменным мостом. Пехота в сильно поредевшем составе дошла до этого ручья и остановилась. Наш пулеметный расчет тоже добрался с грехом пополам до ручья и закрепился на другом обрывистом берегу, вырыв себе временно убежище. К вечеру к ручью подошли четыре танка. Мост они переходить не стали, возможно, из-за опасений, что тот был заминирован.

На следующее утро с немецкой стороны была замечена повозка, которую везла белая лошадь с желтыми пятнами. Лошадь шла обычным шагом, приближаясь к мосту и нашим позициям. Перед мостом наши солдаты остановили повозку и к своему удивлению обнаружили в ней спящего немецкого офицера, который, наверное, несказанно удивился своему пленению. Оказалось, что лошадь была из селения, откуда мы начинали своё наступление, вот она и шла к себе домой, поскольку «пассажир», утомившись, уснул, она и завезла его в гости к противнику.

Днем вновь началась атака на немецкие позиции. Танки прошли по проверенному мосту, поредевшая пехота за танками, но немцы быстро отсекли пехоту, подбили три танка, а четвертый ушел вглубь немецких позиций, и что с ним стало – одному богу известно.

На следующую ночь нас сменила какая-то гвардейская часть, а мы были отведены на переформирование.

Бывало на войне и такое…

* * *

Из рассказа Аникина А.А.

Ночью остановились мы на постой в яме рельсового тупичка. А утром снялись и подались в городок, расположенный неподалеку. На полпути мой второй номер Волков вспомнил, что карабин его остался на месте стоянки.

Я приказал расчету продолжать путь, а сам вернулся к прежнему месту стоянки, взял карабин и пошел обратно к городку. Расчет свой не догнал, встретил начальника штаба полка на велосипеде, который сказал мне, что наша часть расположилась на окраине городка. В одном из дворов я нашел нашу лошадку, видимо, оставленную артиллеристами взамен конфискованной немецкой, зашел в дом, там никого не было, взял подушку, положил лошадке на спину, уселся и подался искать свой расчет.

На окраине расчет не нашел, подумал, видно, они ушли дальше вперед, и потрусил на лошадке еще к одному селению, виденному неподалеку. В селении оказалась артиллерийская часть, где мне объяснили, что впереди наших частей больше нет. Но меня это не остановило, и я выехал по шоссе из поселка. И вдруг послышался знакомый звук немецкого пулемета, и впереди меня засвистели пули. Не знаю, плохой ли стрелок был немецкий пулеметчик, или же по какой-то другой причине, но пули прошли мимо, не задев ни меня, ни мою конягу. Я тут же свалился с лошади в кювет и пополз обратно в поселок, а оттуда пехом к городку. На полдороге мне встретилась американская автомашина с сидевшими в ней офицерами, и они подсказали мне, где расположилась наша часть…

Герой или дезертир ?


Михайленко С. С., наводчик орудия 5-й батареи 17-го артполка ( "На Тургеневских полях" зима 1942 г -воспоминания ветеранов 137 сд)

— Всю ночь мы преследовали противника. Утром заняли боевые позиции, но не успели окопаться, как нас атаковали шесть немецких танков. Сначала они обрушились на шестую батарею, она стояла ближе к противнику. Затем танки перенесли огонь и на нашу батарею. Сначала немцам удалось рассеять расчеты орудий, а одно из орудий вскоре не могло вести огонь, так как у него заклинило затвор. Наводчиком нашего орудия был красноармеец Николай Симачков, замковым — я, а заражающим красноармеец Ярошенко из Курской области. Комиссар батареи Спирин из Саратова организовал из солдат цепочку для доставки снарядов. Мы оказались в сложной ситуации: ограниченный сектор обстрела — впереди мешали деревья, и танки вели по нам огонь с 500—800 метров. Напряжение было такое, что если скорострельность нашего орудия составляла 5—6 выстрелов в минуту, то мы эти нормативы перекрывали. Стрельба по панораме давала значительное рассеивание снарядов, и мы сначала никак не могли попасть в танк. Тогда стали наводить по стволу, хладнокровно, и выдержка нам помогла: сразу подбили два танка, один за другим. Остальные тут же скрылись за высоткой. По танкам стреляли и другие орудия дивизиона, но они стояли далеко и не попадали…

Более 70 фрицев нашли свою смерть от шрапнели наводчиков орудий 17-го артполка Виктора Мезенцева и Михаила Кладова. Было отбито несколько коротких, но яростных атак танками.
В этом бою Виктор Мезенцев, замечательный парень из Ростова-на-Дону, доброволец, погиб, а Михаил Кладов был тяжело ранен и попал в госпиталь. Оба они были награждены орденам Ленина. Мезенцеву орден — посмертно, а вот в наградном документе на сержанта Кладова, хранящемся в архиве, в графе о получении стоит отметка: «Награда не вручена». Такие отметки в наградных документах не редкость. Попал солдат госпиталь, потом в другую часть — кто на войне будет искать его, чтобы вручить награду…
В документах сохранился домашний адрес Михаила Кладова, село в Курской области. Наудачу решил написать в сельсовет, узнать, как сложилась его судьба, вдруг жив герой и не знает, что его десятилетия ждет высшая награда Родины. Не предполагал я, что это мое письмо поможет узнать еще одну драматическую историю военных лет…
Ответ из сельсовета удивил: «В нашем селе действительно проживает Михаил Иванович Кладов, но у него нет основания гордиться своими былыми подвигами». Что же такое натворил артиллерист, подбивший 9 немецких танков, что не имеет теперь права на заслуженную кровью награду?
При первой же возможности, не уведомляя адресата, еду в село, где проживает Михаил Кладов. От станции к селу шли с пожилым попутчиком. — «Куда, к кому, зачем?…». Рассказал, что спешу обрадовать вашего земляка: ему с войны положен орден Ленина. — «Как орден Ленина? Да ведь Кладов — дезертир, бежал с передовой на Курской дуге и до конца войны просидел дома в подполье, не выходил пять лет». Вот это новость… Как мог такой смелый парень и вдруг оказаться трусом? О нем же писали в дивизионной газете, я поспешил написать и автору той статьи журналисту Николаю Ивановичу Мазурину, что нашел героя его фронтового очерка. На подвигах Кладова всю войну воспитывали молодежь в 17-м артполку, где он сражался.
Пришел в село, нашел дом Кладовых, стоявший на отшибе. Хозяин растерялся от неожиданной встречи. О том, что он представлен к ордену Ленина, Михаил Иванович все эти годы даже не подозревал. Вручил ему знак и удостоверение ветерана дивизии, чему тот был искренне рад. — «Я сейчас…», — сказал Михаил Иванович, и куда-то быстро ушел. В ожидании хозяина разговорился с его женой. «Как живете, много ли детей…» Насторожили детали: первый сын — 1944 года рождения, второй — 1946-го… Вернулся хозяин, с бутылкой, конечно. Вечер прошел в воспоминаниях, но они всякий раз обрывались, когда предстояло рассказать, что с ним было дальше, после ранения. Подробно рассказал Михаил Иванович, как он принял первый бой в Бресте, как отступал, как подбил эти девять танков на полях у Красивой Мечи.
Утром уговорил его идти в райвоенкомат, узнать, как получить орден. Я представился военкому, рассказал суть дела. Под каким-то предлогом военком попросил Михаила Ивановича выйти в соседний кабинет, и вдруг говорит: «Как можно вручать орден Ленина дезертиру, хотя и реабилитированному? Что люди в селе скажут? Их сыновья погибли, а он в подполе сидел, и теперь ему орден вручат?» — «Но ведь орден он заработал, кровью… Подвиг должен быть отмечен, а наказание он получил». Так с военкомом ни о чем и не договорились. Не смог я решиться и прямо спросить Михаила Ивановича: почему он бежал с передовой и остаток войны просидел дома? Сделал вид, что ничего этого не знаю…
Когда прощались на станции, и уже тронулся поезд, я стою на подножке, Михаил Иванович вдруг закричал вдогонку: «Валерий, не пиши обо мне ничего — я подлец!».
Спустя время в гостях у Кладова побывал брат его погибшего однополчанина Виктора Мезенцева, расспросить, как он погиб. Ему и удалось узнать подробности, как Михаил Кладов в разгар войны оказался дома.
…После госпиталя Михаил Кладов снова попал на фронт наводчиком орудия. Его часть стояла недалеко от родного села, когда 5 июля 43-го немцы начали наступление. Не выдержал адского огня, испугался гибели, и убежал в родное село. Сначала думал отсидеться день-два, но затянуло на годы… Искали его после войны, как дезертира но он прятался. А в 1948 году на таких, как он, вышла амнистия. Работал в колхозе трактористом, потом сторожем. Всю жизнь односельчане его сторонились. Помню, с какой гордостью, надев на пиджак знак ветерана 137-й дивизии, он прошел по селу, когда я рассказал ему об ордене. Может быть, впервые за долгие годы он почувствовал себя человеком…
Судьба Михаила Кладова — пример того, что даже сильный человек в критической ситуации может сломаться. Назвать же его ненастоящим героем — язык не поворачивается: подбить в боях девять танков трус никогда бы не смог.
Эта история была настоящим шоком для однополчан, которые знали и помнят Михаила Кладова, как героя…

Мазурин Н. И., ответственный секретарь редакции дивизионной газеты:
— Хорошо помню встречу с Кладовым на фронте… Пришел к нему на огневую позицию после боя. Сидели с ним на снарядных ящиках у костра. На вид — плотный, коренастый. Разговорчивый, начитанный, поговорили и о литературе. Рассказал, что службу начал до войны, закончил полковую школу, значит, артиллерийское дело знал. Говорил он свободно, без стеснения и бахвальства. Я написал о нем очерк, потом он и сам писал нам в газету, и мы его не забывали…
Сирота Г. П., заместитель редактора дивизионной газеты:
— Кладов — герой, надутый воздухом с легкой руки газетчиков. Орден Ленина я бы ему не вручил, слишком тяжелое преступление он совершил. Надломился ли он, переломился ли, но он трус, предал своих товарищей. Обидно, что до конца войны мы пели аллилуйю беглецу, призывали людей равняться на него. И люди равнялись, проливали кровь и погибали. А он сидел в подвалах, спасая свою шкуру…

Орден Ленина Кладов так и не получил. Кстати, в наградном листе его сначала представляли к званию Героя Советского Союза, и только член Военного совета армии наложил резолюцию: «Достоин ордена Ленина». Кто знает, как сложилась бы его судьба, если бы Кладов еще в госпитале узнал, что его представили к такой награде. Может быть, и не сломался бы тогда, на Курской дуге…

* * *

Из рассказа Аникина А.А.

Расположилась наша часть около немецкого селения, и я подался в ближайший дом разжиться каким-нибудь одеялом, чтобы хоть немного согреться в промозглый февральский день.

Выхожу из дома с одеялом (кстати, немцев в селении мы почти не видели, но когда наши части уходили, они как из-под земли появлялись), вижу, стоит санитарная автомашина, но с каким-то уж очень большим крестом. Подходят ко мне два офицера с медицинскими погонами и предлагают к ним в часть в санитары. Объясняют, что служба будет более безопасней и питание получше, чем в пехоте. Я объясняю, как же брошу свой расчет, они настаивают. Я уже было начал колебаться, как вдруг услышал голос моего второго номера Волкова: «Алексей, ну где ты там?», и поспешил к своим товарищам.

После от сослуживца 1923 года рождения услышал, что это были «энкаведэшники», и они бы меня расстреляли как изменника.

А Волков впоследствии погиб. Был бой, его ранило, мы его перевязали, и я ему говорю: «Ты пока не уходи в тыл, видишь, какая стрельба стоит, да и снайперы не дремлют». Но он не послушал меня, и – пока я возился с заклинившей лентой – пошел в тыл. Что-то заставило меня оглянуться: смотрю – он остановился, как будто споткнулся и упал. Никакой помощи ему больше не понадобилось. Немецкий снайпер не промахнулся.

* * *

Из рассказа Гончаровой Л.Н.

Было у матери, моей бабушки по отцу Марии Алексеевны, три сына и три дочери, большая дружная семья, жили в деревне Подвязы Смоленской области.

Сыновья были достаточно образованными для того времени людьми: Никифор работал председателем колхоза, Федор в райкоме комсомола, Дмитрий – пекарем, жил в д.Гороватка, а работал на станции. В колхозах уже не было прежнего брожения, но недовольные властью еще были, и председателю приходилось работать в сложных условиях. Дочери и зятья тоже работали в колхозе.

Начавшаяся война быстро внесла коррективы в мирную жизнь Смоленщины.

Когда немцы хозяйничали уже в её западной части, Никифора и Дмитрия призвали в армию. Повезли их на подводах в Смоленск, но основная дорога уже оказалась перерезанной немцами, новобранцы вернулись, чтобы поехать другой дорогой, и уехали... в вечность. С тех пор о них ни слуху, ни духу. Пропали без вести. Как в воду канули…

После занятия нашей местности немцами, райкомовский работник Федор ушел в партизаны. Но продуктов-то в лесу не было, никто не позаботился об их заготовке, и матери приходилось «носить передачи». Собрав корзину еды, она брала с собой литовку и шла к лесу вроде как накосить травы. Подходила к опушке леса, где лежал большой камень, стучала по нему, и кто-то из партизан выходил и забирал продукты. Но это было еще только начало оккупации, позже вряд ли такое снабжение партизан могло иметь место.

Линия фронта проходила вблизи от месторасположения партизанского отряда, и партизаны решили перейти линию фронта, чтобы влиться в ряды действующей армии. Переход удался. Поскольку Федор хорошо знал местность, его еще с одним офицером (командиром) направили в конную разведку. На территории, занятой немцами, они подорвались на мине. Под Федором убило коня и самого ранило, а командир был убит, хотя конь его не получил и царапины. Федор, с трудом взобравшись на коня командира, вернулся в часть и вместе с другими ранеными был отправлен на запряженных лошадьми повозках в госпиталь. Проезжая по одной из деревень, Федор встретил знакомую женщину и попросил её при случае передать родным, что он ранен и всё остальное. Но как на грех, налетели немецкие самолеты, началась бомбежка, кони понесли. Когда самолеты улетели, женщина не нашла Федора ни среди живых, ни среди мертвых…

Так и ушли в вечность все три сына моей бабушки. И нет ни одной могилки, чтобы она могла её посетить и поплакать по безвременно ушедшим. А зятья все вернулись домой живыми. Один даже был ординарцем у Маршала Рокоссовского, который позже выхлопотал ему пенсию…

Теперь немного о свекре Александре Ивановиче и свекрови Александре Ивановне.

Свекор воевал, дошел до Берлина, в числе первых был демобилизован.

Свекровь с младшими детьми – Владимиром, Николаем и Иваном – была угнана в Германию и работала под Дрезденом у «бауэрши», дети выжили благодаря тому, что ухаживая за скотом, свекровь доила коров и удавалось «реквизировать» немного молока для своих детей.

После окончания войны свекровь запрягла в телегу быков и подалась с детьми в Дрезден на железнодорожную станцию, где и они и встретились со своим мужем и отцом. Что там было – передать невозможно, да и представить трудно… Все вместе прибыли на свою родину – Смоленскую область, возрождать мирную жизнь.

Никакой рассказ не передаст того, что было пережито и выстрадано нами во время войны.

До войны я закончила всего-то 1 класс, и тут оккупация, во время которой до разгрома немцев под Москвой мы жили в своей деревне. Отступая же, немцы погнали с собой всех жителей деревень, расположенных по большаку. Сначала поместили в Смоленский лагерь, затем последовали другие лагеря, но самым ужасным был лагерь в Белоруссии.

На территории Польши наши войска освободили нас, и обратно мы добирались, кто как мог. Нас стращали: «были под немцем – не миновать Сибири». Со мной и мамой было еще двое страдальцев – сестра и брат. Видимо, из-за боязни быть сосланными в Сибирь, мы и жили на соседнем хуторе целых два года…

Небольшое дополнение к рассказу Лидии Никифоровны Гончаровой (она - дочь одного из погибших братьев).

В ОБД "Мемориал" есть документы на всех трех братьев Ефременковых с одной записью - "пропал без вести":

Ефременков Дмитрий Андреевич -
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=57020345
Информация из документов, уточняющих потери
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=405310943
Книга Памяти. Тверская область. Том 3

Ефременков Никифор Андреевич -
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=7351349
Информация из документов, уточняющих потери
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401128155
Книга Памяти. Смоленская область. Духовщинский район

Ефременков Федор Андреевич -
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=57880983
Информация из документов, уточняющих потери
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401128157
Книга Памяти. Смоленская область. Духовщинский район

И лишь на Дмитрия Андреевича есть еще один документ, проясняющий его судьбу:
http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=300476988
Информация о военнопленном
( + http://www.obd-memorial.ru/html/info.htm?id=401128154
Книга Памяти. Смоленская область. Духовщинский район)

Все материалы переданы Лидии Никифоровне...

* * *

Война была,
Война осталась
Трагедией
Из века в век.
С землёю
Ненависть смешалась,
А ею
Вскормлен человек.

НАЧАЛО

Небо чуть-чуть светлело,
Солнце ещё умывалось.
Война свою песнь запела,
Напрочь отбросив жалость.

Усмешка одних ласкала,
Смятенье других терзало.
Будущего финала
Ни одна из сторон не знала.

* * *

Светлой памяти
Ивана Неручева

На фронте, с первых дней войны,
Отстаивал он честь страны.

А на войне молва, как кнут:
В пехоте долго не живут.

Он осторожен был и смел,
Ранений множество имел,

Но встретил всё ж конец войны
В Берлине, в логове страны,

Где, словно дерево анчар,
Рождался мировой пожар.

И на Рейхстаге так, вчерне,
Оставил подпись на стене.

В три ордена, как результат,
Был оценён солдатский вклад.

И в мирной жизни, вот посыл,
Он их с достоинством носил.

Я светлой памяти гарант
Твоей, пехотный лейтенант.

(Николай Басов)

НЕРУЧЕВ ИВАН МИХАЙЛОВИЧ

Наградные листы:

Орден Красной Звезды -
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...50cfb46313e59fb
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...c5d99021464354b

Орден Красной Звезды -
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...538cb89d19011b0
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...c8d247b081d2e66

Орден Отечественной войны II степени -
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...e37272e2f919485
http://podvignaroda.ru/filter/filterimage?...3e8e093331f9e2a

К 40-летию Победы был награжден орденом Отечественной войны I степени.

Орденами Красной Звезды награжден за 2 дня за разные подвиги - приказами 053 от 07.08.1944 и № 054 от 08.08.1944...
До этого наград не имел. Хотя в РККА с апреля 1939, на Великой Отечественной - с 8.11.1941, в графе ранений в одном из наградных листов их указано целых 5! А первая награда - только в августе 44-го...

У нас сохранились две фотографии Ивана Михайловича с семьей...

22 ИЮНЯ 1941

Этот день
Не забудешь за далью,
Он несчастьем
На землю пришел.
С детских лет
Неизбывной печалью
Навсегда
В нашу память вошел.

ВОСПОМИНАНИЯ СОЛДАТА

Светлой памяти
Владимира Неручева

Чуть снегом прикрыло
Земли наготу,
Приказано было
Нам взять высоту.

Пять раз поднимался
На штурм батальон,
И в землю «вжимался»
Под ругань и стон.

В командах охрипших
Дух здравости стих:
Всё больше погибших
И меньше живых.

Живого негоже
Без меры томить,
Ну, кто-то же должен
Приказ отменить.

Но не было силы,
На слово поверь…
Остались могилы
Напрасных потерь.

* * *

Светлой памяти
Гаврила Неручева

Он в званье старшего сержанта
В упор глядел в глаза войны.
Знал: нет другого варианта –
Погибнуть лучшие должны.

Писал отцу, в уме не сложишь:
«Я руку не могу сгибать».
– Коль подавать команды можешь,
Так продолжай, брат, воевать!

И воевал до самой, самой,
И в общем, честно воевал.
В конце немецкой пулей шалой
Сражен был сразу наповал.

Ряды погибших не заполнить,
Бессмертье бог не сотворил.
Теперь лишь обелиск напомнит,
Что жил такой сержант Гаврил…

Мемориальная плита в Любани, где увековечен командир отделения, старший сержант Гаврил Михайлович Неручев. Любань, 9 Мая 2017 года...

* * *

Светлой памяти
Ивана Басова

Судьба его
Испытывала впрок,
А он на жизнь
Всерьёз не обижался.
Коль гнули – гнулся,
Как стальной клинок,
Но каждый раз
Со звоном распрямлялся.

* * *

Светлой памяти
Фёдора Басова

Он искалечен был войной,
Хромым с негнущейся рукой,

Вернулся на своё подворье,
Уже иное «мыкать» горе.

В застолье благостно-хмельной
Он вспоминал тот первый бой,

Когда «заело» автомат
И, в бога верящий солдат,

Кляня коварную судьбину
Оружье превратил в дубину.

Бог его силой не обидел,
И с высоты, хотел, так видел:

Как отбивались от врагов -
Кто не хотел чужих оков.

Остался жив солдат. Случайно?
Судьба и есть из всех тайн тайна.

Небольшое пояснение к опубликованному выше стихотворению. Федор - это родной брат Ивана и Александра (моего деда), старший. Его призвали в армию позже, но он, как и Александр и Иван, также попал под Ленинград. Рассказывал, что привезли их ночью, дали автоматы, а диски к ним покрашены, сырые, не лезут, там песок. Утром немцы пошли в атаку, а у наших автоматы заело. Кроме того, из автоматов бойцы-то сроду и не стреляли. Что делать - не знают. Вот и пришлось использовать оружие как дубину (и ведь Федор уцелел в том бою!..).

«ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ»

Светлой памяти
Павла Сергеева

Подобная фраза всех унижает,
Я её тоже в актив не зачту:
Пропавших без вести никак не бывает –
Каждый погиб на своём посту.

Потомки, взываю, будьте мудрее,
Чтите любого, кто не предаст.
Запомните: жизнь – почти лотерея,
Выигрыш редок, а проигрыш част.

Винюсь перед жёнами и матерями,
Боюсь их последней надежды лишить,
Они же её никогда не теряли,
С ней легче им было потомков растить.

И всё ж выношу я своё предложенье
На суд на всеобщий, и буду считать
Основой основ групповое решенье,
Которое люди подскажут принять.

Раздумье не только меня донимает,
Подсказку любую за помощь сочту.
Пропавших без вести всё ж не бывает –
Каждый погиб на своём посту.

Спасибо за душевные стихи.

РАЗДУМЬЕ ОЧЕВИДЦА

Светлой памяти
Федора Сергеева

Суть изложу, детали скрою:
Отряд в засаду угодил.
– Пётр отходи, а я прикрою, -
Однополчанин мне твердил.

Что делать, бой всегда экзамен
И духа, и конкретных дел.
Я был уже серьёзно ранен
И стать обузой не хотел.

И я пополз, но долго слышал,
Как неумолчно пулемёт,
Пока боезапас не вышел,
Засаде предъявляет счёт.

Что стало с Фёдором – не знаю,
В архивах: «без вести пропал».
Казенных слов не принимаю –
Он свой экзамен с честью сдал.

Спас и меня, и ещё многих
Ценою – «голову сложил».
С позиций, абсолютно строгих,
Считаю: подвиг совершил.

* * *

Светлой памяти
Вячеслава Березовского

От вражьих полчищ Родина стонала,
И в небе было, как в грозу, темно.
Он бронь имел, но совесть подсказала,
Что в грозный час иного не дано.

Как ни крути, война людская бойня,
Он тоже не однажды ранен был,
Но не роптал, а вёл себя достойно:
Войне учился и других учил.

Читая письма теплые солдата,
Душой и сердцем я понять могу:
Всё для него в стране родимой свято,
За всё он должен отплатить врагу.

Забота о семье чередовалась
Со строчками своих военных дней.
Но только никогда не забывалось
В конце всех писем «береги детей».

И на войне солдату счастье снилось,
В мечтах его послевоенный сбор.
Но видно так судьба распорядилась:
Солдата след потерян до сих пор…